Время подумать

Пришло время подумать.
Когда приходит время, оно останавливается. Садится, наливает чашечку кофе, закуривает трубку и тепло так, по-свойски говорит: «Как поживаешь? Скучал?» Когда приходит время, оно перестает идти, оно достигает цели своего пути. Когда приходит время, уже невозможно сказать, что времени нет, поскольку оно находится слишком рядом, чтобы закрывать глаза на его присутствие.
Пришло время подумать.
Время тоже подчиняется времени.
Некоторое время назад приходило время действовать. Оно стояло на мостике, кричало, раздавало подзатыльники и зуботычины. Оно подгоняло, отдавало приказы, держало палец на пульсе. Оно стояло во главе.
Но потом оно дало слабинку, и подобно недотепе в игре «царь горы» полетело прочь. Ушло время действовать. Укатилось.
И через некоторое время пришло время паниковать. Оно делало большие глаза, визжало, зажимало пробоины стертыми в кровь ладонями. Оно ставило заглушки на разорванные коммуникации, оно пыталось приводить в порядок навигационные приборы – зная, что все это лишено смысла. Оно властвовало, оно упивалось властью.
Ушло и оно.
Пришло время подумать! А думать было не о чем.
Индикатор разрешал дышать еще восемь часов.
Металл, впитавший искусство тонуть при рождении, похвалялся своим великим талантом.

Путешествие в себя

Открыв ребра, я осторожно ступил внутрь. Бархатный запах пыли неожиданно резко ударил в нос, я оступился и покатился вниз, в легкие. Упав в какую-то вязкую лужу, я начал барахтаться, как муха в паутине. Еле-еле выбрался на какой-то островок, передохнул.
Захотелось чаю. Дойдя до кухни, я включил чайник. Сел на табуретку, закурил.
Дым повалил сразу со всех сторон. Наверное, закурил. Но никак не складывалось в голове, не совпадали перфокарты – только что был вне легких, а теперь уже внутри. Как такое вышло? Думать сил не было, поскольку дышать было совершенно невозможно. Перегибаясь пополам от кашля, я кое-как нашел взглядом дырку, через которую попал в легкие, и побежал туда. Побежал весьма условно, скорее, плелся к долгожданной свободе от ядовитого смрада. Вырвавшись на свежий газ, я упал и пролежал некоторое время без движения.
Налив чаю, я размешал сахар. Сделал пару глотков – сильно обжог нёбо.
Стало жарко. Настолько, что опять сперло дыхание. Осмотревшись, я увидел неподалеку трубу пищевода. Жар исходил от нее. Меня затошнило, и я снова потерял опору. Пролетев бесконечное расстояние, я бухнулся на твердую, как сталь, диафрагму, и меня понесло прямо к пищеводу. Зацепиться было не за что.
Когда ноги уперлись в поверхность, оказалось, что она холодная. Это окончательно свернуло мне мозги. Я вышел из себя, поднялся на ноги и подошел к себе, пьющему холодное молоко.
– Скотина ты, – сказал я себе и врезал себе в челюсть.

Счастливый комок

Гром прогремел уже совсем близко. Скрипач, наконец, решив, что пора заканчивать упражняться и мучить уши соседей, отложил скрипку. Форточка захлопнулась. Ветер, пропитанный пылью долгого, жаркого дня, врезался в небоскреб. Молчание, впитавшее все отголоски грозового сумрака, с особой силой стиснуло сухую, как порох, конструкцию, иглой вонзающуюся в тучи.
Вспышка вернула на мгновение день. Грохнуло совсем близко. Так яростно, так неистово, что машины, прищурившись фарами, безумными, как глаза у загнанных в угол крыс, заскулили на все голоса. Они с мольбой смотрели на дверь, единственную в своем роде, наглухо по случаю грозы и ветра запечатанную магнитным замком. Их не пускали.
Кот, забытый на балконе нерадивым хозяином, глядел вниз с четырнадцатого этажа. Древние страхи расширили его зрачки, и в эти черные дыры лилась земля, выхватываемая вспышками молний. Кот молчал, поглощая поток. Шерсть топорщилась от страха и наполнившего воздух электричества.
Вспыхнуло. Грохнуло. Три голубя промчались чуть выше деревьев – ветер гнал их сильнее страха прочь, от грозы. С крыши одного из соседних домов слетел кусок шифера и рухнул на асфальт. Где-то зазвенело стекло.
В окне на шестом этаже женская фигура прильнула к стеклу. Свет настольной лампы освещал снизу и сзади ее лицо. Прищурив глаза, она смотрела вниз, и видно было, что ее мучает беспокойство. Нервно она стучала острыми ноготками по лакированному подоконнику, покусывала нижнюю губу. Растрепанные волосы падали на глаза, она их сдувала, они опять падали.
Листовка, приклеенная к двери подъезда на плохой клей, трепетала под ударами ветра, уже собираясь оторваться. Какой-то мелочи не хватало ей, какого-то маленького усилия не доставало ветру, чтобы, наконец, сорвать ее, бросить прочь, оставить на асфальте на растерзание приближающемуся водяному аду.
Вспыхнуло.
Скрипач распахнул окно. Ветер ворвался в комнату. Ноты, приделанные прищепками к пюпитру, зашептались, забормотали. Они были очень удивлены такому обращению. Еще никогда никто и ничто не заставляло их плясать. Скрипач вдохнул запах озона, и в его мечтательных глазах блеснули слезы. Он высунулся из окна по пояс и вытянул руку, как бы силясь поймать струи еще не начавшегося дождя.
На балконе пятого этажа старенький велосипед «Кама» решил поменять позу. Переднее колесо, стоявшее до этого на деревянном ящике с непонятной надписью, провернулось – старик сдал назад, уперся крылом в бетонное заграждение и наклонился на бок. Повернув руль, он проехал передним колесом немного еще. С глухим звуком лег. Было видно, что ему стало гораздо удобнее. Стеклянная дверь отворилась, вышел человек и снова поставил велосипед на ящик. Катафот с тоской уставился в надоевший соседний балкон. Тот безмолвствовал.
Не справляясь с ветром, как сухой листок, летела желтая бабочка. Она пыталась выровнять траекторию полета, но у нее ничего не выходило. Беспощадная стихия гнала ее прямо на дом, чтобы припечатать к кирпичам.
Грохнуло.
Осторожно, воровато упало несколько капель. Скрипач, зажмурившись, отпрянул назад. Его руки вцепились в раму, а губы зашептали: «Вот оно... Вот...» Лицо повернулось к небу, глаза распахнулись, и пульсирующие зрачки, как кровожадные пасти, вцепились в нависший над городом мрак. Нос сморщился, будто сдерживая рвущийся наружу чих, костяшки пальцев побелели от напряжения.
На двенадцатом этаже загорелся свет в окне. Человек встал, ругая грозу, и ушел из комнаты. Но ненадолго: уже через полминуты он вернулся, поставил на столик у кровати стакан грейпфрутового сока и лег в постель. Дотянувшись до выключателя, он снова погрузил комнату во мрак. По стенам заметались, прогнанные было, тени.
Кот на четырнадцатом этаже, получив каплю между ушей, забился в угол и зашипел. Хозяин, наконец, заметив, что питомца нет в квартире, выглянул на балкон – и не увидел его. «Куда ж ты делся? – спросил он у грозы, но та не могла ответить ничего внятного. – Где ты?» Кот прошмыгнул внутрь, в тепло, и сразу поспешил в кухню. Мяукая, он начал скрести передними лапами холодильник. Хозяин закрыл балкон и сел в кресло.
Я закурил. Я стоял у скамейки, обильно потоптанной местной молодежью. Я еще был сухим, но уже понимал, что неизбежно промокну до нитки. Ни времени дойти до укрытия, ни зонта у меня не было. И это было прекрасно.
Я стоял, смотрел то на скрипача, то на силуэт незнакомки в далеком окне. Воздух, как песок, сыпался в легкие, пропитанные сигаретным дымом.
Приближалась середина июня, и дожди начинали брать верх в битве с жарой. Приближалась середина июня, и я молчал, пробиваемый громом насквозь. Приближалась середина июня, и я докуривал четвертую пачку за день. Приближалась середина июня...
Ведро, пока еще не опрокинутое на город, уже вовсю тряслось в усталой руке неба, брызжа через край. Я слышал, как небо пыхтело, силясь утащить ведро как можно дальше, прежде чем перевернуть.
Как бы я хотел промокнуть с тобой. Просто так вот взять – и вымокнуть до нитки, а потом прижать тебя к себе и дрожать, замерзшим, но счастливым комком. И впитывать, впитывать, впитывать воду, пока она не устанет литься с неба. Как бы я хотел...
Вспыхнула молния, грянул гром, машины взвыли, стекла задребезжали, листовка сорвалась, шифер покатился по асфальту, пыль прижалась к земле, женщина отвернулась от окна, один человек встал с кресла, другой – потянулся за соком, кот забился под диван, бабочка размазалась по стене, скрипач улыбнулся, ноты рванулись, что есть сил, и соскочили с пюпитра...
Хлынул дождь.

Государственные настройки

Была ночь. Спали люди, машины. Не шел черный дым из труб.
Избитый юноша с открытым переломом руки и сломанным носом приплелся в травматологический пункт. Кое-как дотянувшись здоровой рукой до звонка, он нажал кнопку, и чуть не потерял равновесие. Тело дернулось туда-сюда, голова закружилась, и молодой человек, хватаясь за торчащий из косяка ржавый гвоздь, всем телом прильнул к двери, чтобы не упасть. Дверь отворилась, и он все-таки упал – слава богу, его подхватил дежурный.
– Как вы себя чувствуете? – поинтересовался дежурный, беглым взглядом оценивая ситуацию. Состояние – средней тяжести, жить будет, если оказать помощь; нос сломан, рука тоже. Скорее всего, сотрясение мозга, и, вероятно, частично повреждены внутренние органы – парня явно избили.
– Чувствую, – промычал в ответ молодой человек. – Дышать больно...
Дежурный провел пациента в кабинет, где их встретил еще один врач.
– Что у нас? – спросил второй врач.
– Открытый перелом руки, – ответил дежурный. – Слабость, предобморочное состояние, шок.
– Шок – это понятно. Слабость – тоже, – согласился второй врач. – А вот с переломом я поспорил бы.
– Не понял, – удивился дежурный. – Как так?..
– Да вот так, – начал объяснять ему коллега. – Симптомы, конечно, похожи, но выводы делать рано. Надо провести полное исследование, потому что если мы сейчас начнем лечить от открытого перелома, а окажется что-нибудь другое, мы пользы не принесем, а вреда будет много.
– Да какие там симптомы!!! – заорал дежурный. Было видно, что просто-таки сорвался. Как будто нитка, натянутая до тугого высокого звона, наконец, лопнула. – Обломки кости торчат! Это открытый перелом, блядь!!!
– Успокойтесь! – прикрикнул на него в ответ другой врач. – Что бы вы там не говорили, я не имею права приступать к лечению без полного обследования. Идите лучше в приемную.
Взбешенный дежурный ушел. Врач повернулся к молодому человеку.
– Итак, – сказал он. – Нужно взять кровь на анализ... Из вены... Вы не беременны? Так же я дам вам направления на анализ мочи и флюорографию. Потом назначим курс лечения.
Молодой человек его не слышал. Он уже потерял сознание от потери крови.
Приближалось утро. Просыпались люди, привыкшие все делать по правилам. Просыпались машины, умеющие печатать и уничтожать документы. Споро работали крематории.

Гвозди во лбу

Молитву читаю тебе, бездонным твоим глазам, идя под водой Киннерета или Байкала,
Тебе, прижимая к лицу корявые, грубые культи, обдирая кожу о гвозди, прибившие ко лбу кривые подковы бровей,
Тебе, разбивая колени о мрамор, сочащийся костным крошевом других клевретов, молельщиков, ябед, интриганов, убийц и смутьянов,
Тебе, которой ведомо все, чего нет, и неведомо то, что очевидно,
Я читаю ее тебе.
Лобзик шел хорошо, как по маслу. Размеренно, неторопливо. Вперед и назад, и вперед... Дойдя до позвоночника, он застрял. По телу пошли судороги. И при этом оно продолжало дышать.
Ты отложила инструмент, встала и повернулась ко мне.
– Пойду я, – сказала ты. – Устала. Надоело.
– Хорошо, – ответил я, глядя на твою яремную ямку, и тоже встал. Мы вышли из ванной в коридор, и ты принялась обуваться. Шнурки убегали от пальцев, да еще руки были измазаны в липкой крови. Поэтому ты просто наскоро запихала шнурки в ботинки. Я потянулся к тебе, но ты отстранилась и коротко, холодно дала понять:
– Не надо.
Не надо – так не надо. Я всегда это знал. И ты тоже, хотя для тебя это имело гораздо меньшее значение. Я каждый раз питал надежду, во что-то верил... А ты просто привыкла. Ты хлопнула дверью. Ты ушла.
Я постоял в коридоре, невидящим взглядом воткнувшись в дверь, и поплелся обратно в ванную. Там в двух ваннах лежало два тела, оставленные тобой. Тела, которые ты так и не распилила. Ты была поистине жестока, чудовищна и бесчеловечно холодна. И прекрасна, прекрасна, прекрасна. Ты пилила их заживо, а они не сопротивлялись, они были рады, эти тела.
Когда-то так же ты пилила и меня, но мне ты не отпиливала голову. Только руки. С тех пор у меня нет рук. Ты пилила их, досадно морщась, когда я терял сознание от боли. Ты отпилила их. Ты отпилила их.
Смотря в одну из ванн, потирая щеку обпилком, я думал о том, как же это странно: оно лежит, его голова держится только на тонком стержне позвоночника, но оно дышит. Хрипло, как туберкулезник, гулко, как тоннель метро. Безнадежно, как парашютист, забывший кольцо. Даже не парашют, только кольцо!
Отвернувшись от одной ванны, я пошел к другой, чтобы посмотреть, как дела обстоят там. Там не было дыхания, но сердце, торчащее между обломками ребер, бодро пульсировало. Нежность пронзила все мое естество.
Нежность к тебе пронзила все мое естество.
Пронзила насквозь, и я умер, проснувшись.

Понравилось.
Остальное, ИМХО, и по содержанию, и по выражению заштамповано.

Цитата

и я докуривал четвертую пачку за день. Приближалась середина июня...

И это тоже штампик (кроме варианта, что для автора первый момент имеет особое тонкое значение).