* по просьбе МГ

СУПЕРЗВЕЗДА МИРОВОГО ПИАРА ЕВГЕНИЙ ЕВТУШЕНКО

Евгений Евтушенко — один из ярчайших людей современности. Звезда. Супер-звезда. Самый известный поэт в мире. Профессиональный артист и чтец-декламатор. Он один из тех литераторов, кто может собрать полные залы. Евтушенко удалось многое. Он, точно великий комбинатор, перехитрил полмира. Он заставил огромное число жителей земли думать, что рифмованная журналистика и силлабо-тонический РR (автоPR) — это и есть поэзия. И поэтому книга Евгения Евтушенко «Памятники не эмигрируют» (М., Эксмо, 2005) заслуживает, на мой взгляд, серьезного анализа. Рассуждая о поэтике Евтушенко, я полагаю, многие исследователи его творчества подбирают к нему, говоря словами Велимира Хлебникова, неправильный угол зрения. Стихи Евтушенко — это, как правило, зарифмованная журналистика, светская хроника (где зачастую герой он сам), агитка.
Чтобы не быть голословным, приведу несколько примеров того, как Евтушенко пишет светские репортажи.

* * *

мне записку прислал Горбачев:
«Ваше завтра —
оно послезавтра».

* * *

…великий актер-перевоплощатель Витторио Гасман обомлел, увидев, как русский поэт (Евгений Евтушенко. — Е.С.) его «переигрывает на итальянском языке», читая «Ярмарку в Симбирске».

* * *

А потом я стал читать им по-испански отрывок об Альенде…

Примеров и дальше можно приводить до бесконечности. В процитированных строках все профессионально создано по законам жанра светской хроники. Упоминаются звезды, они что-то делают… Выпивают, плачут, совершают те или иные поступки… Правда, обычно светские хроникеры пишут про других, но Евтушенко-то и сам звезда, так почему бы не рассказать о себе? Тем более что он и других не забывает.
Вот как он пишет про других поэтов.

Про Афанасия Фета:
весьма усмешливый помещик
по прозвищу «Афан-Афан».

Про Марину Цветаеву:
Любимая дочь на тебя показанья под пытками лепит.

Про Николая Клюева:
С рукою протянутой Клюев
хранил на щеках своих вмятых
есенинских поцелуев
дыхание клевера, мяты.

Про Георгия Иванова:
А вы слыхали, что Одоевцеву
он чуть ли фрицам не сдает!
Она, как миленькая, доится —
ему на водку выдает.

Про Николая Заболоцкого:
Николай Алексеевич Заболоцкий
подливал «Телиани» —
так нежно ко мне,
и вину…

Про Николая Рубцова:
Милый Коля, по прозвищу Шарфик.

Обратите внимание — что интересно автору. Прозвища поэтов, интимные и скандальные подробности их семейной жизни, алкогольные пристрастия и т.д. Это как раз то, чем изобилует светская хроника любых глянцевых журналов. А светскую хронику читают всегда. И Евтушенко четко знает, как привлечь внимание публики.
Еще удаются поэту залихватские сравнения. Вот, скажем, об общей судьбе с нобелевским лауреатом Иосифом Бродским.

Но, не кусаясь, Евтушенко с Бродским
на книжной полке рядышком стоят.

Да, конечно, рядышком. Кто бы спорил.
В разговоре о Евтушенко интересно следующее. Он — действительно крепкий профессионал, причем в самых разных сферах. Я не знаю более успешного пиармена. Рекламировать страны и общественно-политические формации доверяли не каждому (читай об этом ниже).
При этом Евтушенко, конечно, одарен как поэт. Он написал немало замечательных стихотворений.

* * *

М. Бернесу

Хотят ли русские войны?
Спросите вы у тишины
над ширью пашен и полей
и у берез и тополей.
Спросите вы у тех солдат,
что под березами лежат,
и вам ответят их сыны,
хотят ли русские войны.
Не только за свою страну
солдаты гибли в ту войну,
а чтобы люди всей земли
спокойно видеть сны могли.
Под шелест листьев и афиш
ты спишь, Нью-Йорк,
ты спишь, Париж.

Пусть вам ответят ваши сны,
хотят ли русские войны.
Да, мы умеем воевать,
но не хотим, чтобы опять
солдаты падали в бою
на землю грустную свою.
Спросите вы у матерей.
Спросите у жены моей.
И вы тогда понять должны,
хотят ли русские войны.

* * *

Б. Ахмадулиной

Со мною вот что происходит:
ко мне мой старый друг не ходит,
а ходят в праздной суете
разнообразные не те.
И он
не с теми ходит где-то
и тоже понимает это,
и наш раздор необъясним,
мы оба мучаемся с ним.
Со мною вот что происходит:
совсем не та ко мне приходит,
мне руки на плечи кладет
и у другой меня крадет.
А той —
скажите, бога ради,
кому на плечи руки класть?
Та,
у которой я украден,
в отместку тоже станет красть.
Не сразу этим же ответит,
а будет жить с собой в борьбе
и неосознанно наметит
кого-то дальнего себе.
О, сколько
нервных
и недужных,
ненужных связей,
дружб ненужных!
Во мне уже осатанённость!
О, кто-нибудь,
приди,
нарушь
чужих людей соединенность
и разобщенность
близких душ!


МЕТАМОРФОЗЫ

Детство — это село Краснощеково,
Несмышленово, Всеизлазово,
Скок-Поскоково, чуть Жестоково,
но Беззлобнино, но Чистоглазово.

Юность — это село Надеждино,
Нараспашкино, Обольщаньино,
ну а если немножко Невеждино,
все равно оно Обещаньино.

Зрелость — это село Разделово:
либо Схваткино, либо Пряткино,
либо Трусово, либо Смелово,
либо Кривдино, либо Правдино.

Старость — это село Усталово,
Понимаево, Неупреково,
Забывалово, Зарасталово
и — не дай нам бог — Одиноково.

* * *

Бессердечность к себе —
это тоже увечность.
Не пора ли тебе отдохнуть?
Прояви наконец сам к себе человечность —
сам с собою побудь.
Успокойся.
В хорошие книжки заройся.
Не стремись никому ничего доказать.
А того, что тебя позабудут,
не бойся.
Все немедля сказать —
как себя наказать.
Успокойся на том,
чтобы мудрая тень Карадага,
пережившая столькие времена,
твои долгие ночи с тобой коротала
и Волошина мягкую тень привела.
Если рваться куда-то всю жизнь,
можно стать полоумным.
Ты позволь тишине
провести не спеша по твоим волосам.
Пусть предстанут в простом освещении лунном
революции,
войны,
искусство,
ты сам.
И прекрасна усталость,
похожая на умиранье, —
потому что от подлинной смерти она далека,
и прекрасно пустое бумагомаранье —
потому что еще не застыла навеки рука.
Горе тоже прекрасно,
когда не последнее горе,
и прекрасно, что ты
не для пошлого счастья рожден,
и прекрасно
какое-то полусоленое море,
разбавленное дождем...
Есть в желаньях опасность
смертельного пережеланья.
Хорошо ничего не желать,
хоть на время спешить отложив.
И тоска хороша —
это все-таки переживанье.
Одиночество — чудо.
Оно означает — ты жив.

СПАСИБО

Ю. Любимову

Ты скажи слезам своим «спасибо»,
их не поспешая утереть.
Лучше плакать, но родиться — ибо
не родиться — это умереть.

Быть живым — пусть биту или гнуту, —
но в потемках плазмы не пропасть,
как зеленохвостую минуту
с воза мироздания украсть.

Вхрупывайся в радость, как в редиску,
смейся, перехватывая нож.
Страшно то, что мог ты не родиться,
даже если страшно, что живешь.

Кто родился — тот уже везучий.
Жизнь — очко с беззубою каргой.
Вытянутым быть — нахальный случай,
будто бы к семнадцати король.

В качке от черемушного чада,
пьяный от всего и ничего,
не моги очухаться от чуда,
чуда появленья своего.

В небесах не ожидая рая,
землю ты попреком не обидь,
ибо не наступит жизнь вторая,
а могла и первая не быть.

Доверяй не тлению, а вспышкам.
Падай в молочай и ковыли
и, не уговаривая слишком,
на спину вселенную вали.

В горе озорным не быть зазорно.
Даже на развалинах души,
грязный и разодранный, как Зорба,
празднуя позорище, пляши.

И спасибо самым черным кошкам,
на которых покосился ты,
и спасибо всем арбузным коркам,
на которых поскользнулся ты.

И спасибо самой сильной боли,
ибо что-то все-таки дала,
и спасибо самой сирой доле,
ибо доля все-таки была.

(Все стихи из Антологии журнала «Футурум АРТ», www.futurum-art.ru.)

Евтушенко — мастер, владеющий версификационной техникой, его ассонансные и составные рифмы зачастую весьма неожиданны:

буйно к щеке/ будущее; целовать/ целый сад; о свободе? На!/родина; нал или чек/ наволочек; выражал/ варежках; прикрас/ предаст и т.д.

Другое дело, что, собственно, поэзией Евтушенко занимался и занимается крайне редко. Во главе угла — вечная пропагандистская работа.
Удивительно: Евтушенко многими до сих пор воспринимается как пламенный борец за справедливость, человек, не принимавший советскую власть, писавший правозащитные письма. Так ли это на самом деле? И так, и не так. На мой взгляд, Евтушенко всегда был идеологическим работником партии (что, наверное, непредосудительно) и пропагандировал продукт под названием «Коммунизм» (образ Бориса Гройса). Евтушенко многие годы неустанно воспевал и Владимира Ильича Ленина, и советский строй, и ругал загнивающий Запад. Цитаты можно приводить в изобилии. Вот, например, слова из его предисловия к собственному двухтомнику, вышедшему в 1975 году в издательстве «Художественная литература»: «Быть поэтом первой в мире социалистической страны, на собственном историческом опыте проверяющей надежность выстраданных человечеством идеалов, — это налагает особую ответственность…
…Таким образом, лучшее в советской литературе приобретает высокое значение нравственного документа, запечатляющего не только внешние, но и внутренние черты становления нового, социалистического общества».
Вот стихи из того же двухтомника.

…жлобам и жабам вставим клизму,
плывем назло имперьялизму?!»
И поддержали все: «Плывем!»

* * *

Страшный ветер меня колошматил,
и когда уже не было сил,
то мне чудился председатель,
как он с Лениным говорил.

* * *

Чтобы все и в любви было чисто
(а любви и сама я хочу),
чтоб у нас коммунизм получился
не по шкурникам — по Ильичу.

* * *

Ты молод, я моложе был, пожалуй,
когда я, бредя мировым пожаром,
рубал врагов Коммуны всех мастей.

* * *

И клятвой повтори: «Я большевик!»

* * *

В бой зовет Коммуна!
Станьте из детей
сменой караула
у ленинских дверей!

* * *

В минуты самые страшные
верую,
как в искупленье:
все человечество страждущее
объединит
Ленин.

Вот стихи из книги «Интимная лирика» (М., «Молодая гвардия», 1973).

Ленин —
это мой самый интимный друг.
Я его оскорблять не позволю!
Если мы коммунизм построить хотим,
Трепачи на трибунах не требуются.
Коммунизм для меня —
самый высший интим,
а о самом интимном
не треплются.

* * *

Любую фальшь твою
сочтут,
быть может,
фальшью коммунизма.

* * *

и Ленин говорил с броневика
во имя правды
самой достоверной!

В многочисленных своих сборниках Евтушенко четко выполнял партийное задание — воспевал все советское и не жалел бранных слов в адрес «проклятых американских капиталистов».
Вот стихотворение про Америку «Свобода убивать» из книги «Интимная лирика».

Цвет статуи Свободы —
он все мертвенней,
когда, свободу пулями любя,
сама в себя стреляешь ты,
Америка.
Ты можешь так совсем убить себя!

* * *

Когда с ума опасно сходит нация,
то от беды ее не исцелит
спокойствие,
прописанное наскоро.
Ей, может быть, одно поможет —
стыд.

А это уже из книги «Утренний народ» (М., «Молодая гвардия», 1978).

и гордость у нас неизбывная есть —
что очередь есть к Мавзолею.

* * *

А, правда, товарищ начальник,

в Америке — пиво в
железных банках?» —
«Это для тех,
у кого есть валюта в банках…»

Все эти верноподданнические слова не вызывают у меня большого раздражения. Пиар он и есть пиар.
Сомневаюсь, что поэт не читал о В.И. Ленине В. Солоухина или В. Ерофеева, не имел представления о весьма кровожадных политических взглядах самого Владимира Ильича. Конечно, он знал, что пиво в Америке не только «для тех, у кого есть валюта в банках» — его там продают и за небольшие наличные.
Евтушенко, «наступая на горло собственной песне», выполнял идеологический заказ и вел рифмованную пропагандистскую, высоко оплачиваемую работу. Понимаю. Но вот времена изменились.
Изменился и наш герой. В книге «Памятники не эмигрируют» (Эксмо, 2005) Евтушенко в идеологическом плане сделал разворот на 180 градусов.
«Еще можно услышать голоса о том, что надо восстановить престиж КПСС и ВЛКСМ.
Но разве можно оправдать ВЛКСМ, когда «поднявшись в едином порыве», в 1958 году весь комсомольский съезд бурно аплодировал словам своего первого секретаря Семичастного, назвавшего Пастернака «грязной свиньей», которую нужно выбросить из нашей страны, а следующий секретарь Сергей Павлов, потрясая на пленуме ЦК ВЛКСМ газетой Закавказского военного округа, где я, приехавший туда на военные сборы, читал стихи с танка во время маневров нашим солдатам, кричал: «Если наступит опасность для родины, еще неизвестно, в какую сторону повернут наши танки, с которых читал стихи Евтушенко». Надо отдать должное Павлову — незадолго перед своей смертью он у меня попросил за это прощения».
Как видим, теперь столпы советской власти — партия и комсомол — оказались плохими. И, в частности, из-за того, что комсомольский секретарь Сергей Павлов кричал на молодого поэта. И потом, между прочим, извинился за это. И за это нельзя оправдать могучую организацию, которая строила великую страну?
Да, конечно, теперь идеологические установки другие. Но все-таки: не перебор? И не перебор ли ставить себя в один ряд с подлинным поэтом Борисом Пастернаком? Все-таки классик, опять-таки нобелевский лауреат…
А вот уже и про тлетворную заграницу — совсем другие слова. Она теперь представляется Евтушенко не такой ужасной.

Нас выдавили в зарубежье
страх старости среди бомжей,
российской зависти безбрежье…

Значит, все-таки страх… Страх быть бедным, несчастным. И тут уже не до пиара. И не беда, что в Америке, по словам поэта, нация сходит с ума. Или уже не сходит? И пивко подешевело? И плохие строки о зарубежье сочтут фальшью капитализма?

В нас глубоко засел
черного хлеба синдром
Рвались из СССР,
а оказались
в нем.

То есть все-таки рвался из СССР. А что ж поэт его тогда воспевал? А то и воспевал, что был заказ. И удивляться здесь нечему. Евтушенко — один из самых значительных пиарщиков от литературы. И это нужно спокойно понять и осознать. И признать, что свою пропагандистскую работу Евтушенко всегда выполняет качественно и, как подлинный пиарщик, беспринципно. Неразумно только считать эти пиаровские сочинения поэзией.
Нужно отдать должное Евтушенко: при всех его идеологических метаниях, он всегда с любовью писал о людях. И вот с горьким удивлением читаю стихотворение «Изумрудины» из книги «Памятники не эмигрируют». Теперь Евгений Александрович замечает, что — цитирую! —

Всюду твари дрожащие.

По-моему, поэт погорячился.
А иногда автор доходит и до совсем сенсационных заявлений.

Автор десятка книжек,
не задираю я нос,
ибо морально ниже,
чем Иисус Христос.

Смотрите-ка, какая новость — Евтушенко морально ниже, чем Иисус Христос. Что ж, будем знать.
Вообще, читая эту книгу, удивляешься многим причудам автора, например, странным особенностям его личной жизни. Сначала поэт считал интимным другом Ленина, хотел вступить в близкие отношения с коммунизмом, а потом и вовсе дошел до необычных извращений…

под землей целоваться я буду —
хотя бы с землею самой.

Целоваться с землей? Интересно. О таком я раньше не слышал.
А вот еще одно откровение поэта:

Никакой во мне порок
не сказался,
ибо божий ветерок
лба касался.

Это Евтушенко опять-таки о самом себе. То есть констатирует: божий ветерок касался его лба.

Не устает Евгений Александрович и за нравственность бороться. Он пишет:
«Когда даже честные девушки одеваются, как путаны, это плохой вкус, который может привести к путанству».
Чур вас, чур, честные девушки. Наденете короткие юбки — можете стать путанами. А уж если, не дай Бог, чулки — так значит, точно побежите на панель.
Самое фантастическое заключается в том, что Евтушенко как умный человек дает самому себе предельно точную оценку.
Он пишет о себе:

…политику путал с поэзией.
Но вы не подумайте скоропалительно,
что был он совсем недоумок в политике,
и даже по части поэзии, собственно,
…имел кой-какие способности.

Тут все правда. И, конечно, никаким недоумком в политике Евтушенко не является. Он — знаток политики и политик мирового уровня, и способности по части поэзии у него есть. Эти два основных дарования нужно в деятельности Евтушенко разделять. И тогда многое станет понятно. И легче будет поэтические зерна отделить от политических плевел.
Евтушенко становится поэтом, когда сбрасывают с себя журналистские и пиаровские вериги, которые надел на себя в ранней молодости, и говорит спокойным, внятным языком. Говорит, как человек, многое переживший и видевший. И главное — не красующийся перед самим собой и другими.

* * *

И все-таки я с тобою,
и все-таки ты со мной,
зажатые шумной толпою,
придавленные тишиной.

И все-таки мы родные,
а это нельзя не сберечь,
и все-таки мы иные,
чем были до наших встреч.

У памяти столько заначек,
что хватит их нам наперед,
и кто-то из нас заплачет,
когда из нас кто-то умрет.

17 января 2005

* * *

Все выживаю, выживаю,
а не живу,
и сам себя я выжигаю,
как зной траву.

Что впереди? Лишь бездну вижу.
Она лежит
между двуличным словом — выжить,
и безграничным — жить.

И еще очень удаются Евтушенко самоироничные строки. С ними не поспоришь.

Мы стали не только потребителями плохого вкуса, но и его производителями.

* * *

Дураком не быть вовсю старался —
правда, переменный был успех.

Не могу не прокомментировать еще несколько строк Евгения Александровича.

Сейчас в России ситуация кризиса не только самой поэзии, но и отношения к ней.

* * *

А я вот тоскую по площади Маяковского.

Нет в России никакого кризиса поэзии. Наоборот, сейчас расцвет русской поэзии, когда русскому читателю открыты имена Айги и Сосноры, Кедрова и Кацюбы, Парщикова и Бирюкова, Милоравы и Мирзаева, когда печатаются Казанцев и поэт из Воронежской области Куликов-Ярмонов… А вот от рифмованной журналистики стихотворцы, слава Богу, отходят.
Пример Евгения Евтушенко — частный. На этом примере совершенно очевидно, что и в России, и в других странах любят облегченное поэтическое чтиво, эстрадную рифмованную чушь, способную привлечь внимание широкой публики, как любят глянцевые журналы, попсовые песни и т.п. Удивительного в этом нет ничего. И страшного нет ничего. Просьба одна: не называть рифмованную политическую или светскую журналистику (а тем более PR) поэзией. Это разные вещи.

Евгений Степанов (http://www.detira.ru/arhiv/23_2006/litaboz.php)

А Вам нравится Евтушенко?

Мне нравится Евтушенко. Стихи с глубоким смыслом, я считаю.
Вообще любимое у него стихотворение..

Людей неинтересных в мире нет
Их судьбы как история планет

Людей неинтересных в мире нет.
Их судьбы – как истории планет.
У каждой всё особое, своё,
и нет планет, похожих на неё.

А если кто-то незаметно жил
и с этой незаметностью дружил,
он интересен был среди людей
самой неинтересностью своей.

У каждого – свой тайный, личный мир.
Есть в мире этом самый лучший миг.
Есть в мире это самый страшный час,
но это всё неведомо для нас.

И если умирает человек,
с ним умирает первый снег,
и первый поцелуй, и первый бой...
Всё это забирает он с собой.

Да, остаются книги и мосты,
машины и художников холсты,
да, многому осталься суждено,
но что-то ведь уходит всё равно!

Таков закон безжалостной игры.
Не люди умирают, а миры.
Людей мы помним, грешных и земных.
А что мы знали, в сущности, о них?

Что знаем мы про братьев, про друзей,
что знаем о Единственной своей?
И про отца родного своего
мы, зная всё, не знаем ничего.

Уходят люди... Их не возвратить.
Их тайные миры не возродить.
И каждый раз мне хочется опять
от этой невозвратности кричать...

Читала как без названия, а вроде название есть - Облачко грусти.

Я сегодня была на его концерте. Его устные рассказы, зарисовки - просто блеск! Очень точно подбирает слова, мастерски. Но меня покоробило его самомнение: в каком-то стихе он находит в себе мерцание Пушкина, но отказывает в этом качестве Бродскому. Очень некрасиво прозвучало. Стих о лишении девственности - тоже мне экзистенциальный опыт - не торкнул ни капли. А пение козлиным голосом добило нафиг.
Талантлив - да, но не "мой" поэт.

Я его недопонимаю.

Сборник его читал "Ардабиола"
Первая повесть "Куриный бог" легкая и красивая. Думаю, что это ранний Евтушенко, не испорченный деньгами и спец. распределителями.
Остальное оставляет легкое впечатление агитации. (Но не во всем, есть патриотичные в-и.)

Оссподи.
Он ешё жив?
Он ещё кому-то интересен?

Стихи его мне не нравятся. Но нравятся песни Сергея Никитина на его стихи. Песни значительно лучше, чем стихи.

Ёлки, теперь даже жалею, что не пошёл. Такая пища для наблюдений и выводов.

Что вы так накинулись. Просто человек обладает способностью умело выражать насущный дискурс в стихотворной форме. Хвалили вокруг него КПСС - он писал панегирики КПСС, стали ругать - стал писать филиппики. И весьма неплохо это у него получается, надо сказать. Выражает чужие мысли на поэтическом языке, ну на здоровье. Так же искренне он будет воспевать любую популярную у нашей интеллигенции идею. Евтушенко - лучший пример того, что поэт - это ребёнок.
Вот моё любимое:

КАРЬЕРА

Ю. Васильеву

Твердили пастыри, что вреден
и неразумен Галилей,
но, как показывает время:
кто неразумен, тот умней.

Ученый, сверстник Галилея,
был Галилея не глупее.
Он знал, что вертится земля,
но у него была семья.

И он, садясь с женой в карету,
свершив предательство свое,
считал, что делает карьеру,
а между тем губил ее.

За осознание планеты
шел Галилей один на риск.
И стал великим он... Вот это
я понимаю - карьерист!

Итак, да здравствует карьера,
когда карьера такова,
как у Шекспира и Пастера,
Гомера и Толстого... Льва!

Зачем их грязью покрывали?
Талант - талант, как ни клейми.
Забыты те, кто проклинали,
но помнят тех, кого кляли.

Все те, кто рвались в стратосферу,
врачи, что гибли от холер,-
вот эти делали карьеру!
Я с их карьер беру пример.

Я верю в их святую веру.
Их вера - мужество мое.
Я делаю себе карьеру
тем, что не делаю ее!

1957

А какие есть песни Никитина на стихи Евтушенко?

"Со мною вот что происходит"
"Вальс о вальсе"
"Нет лет"
"Стеклянный господин"
"Бежит река"

"Со мною вот что происходит" - музыка Таривердиева
"Вальс о вальсе", "Бежит река" - Колмановского
И "Стеклянный господин" тоже не Никитина
Вот сюда немного закинул:
ftp://crosstalk.academ.org/exchange/Evtushenko/

Узнала с удивлением, что от Евтушенко можно прийти в эйфорию: http://forum.academ.org/index.php?showtopi...dpost&p=4130611
Ну, фломастеры разные.

А Бгодского я тоже не люблю. С его косыми, блудливыми зенками (блудливей и косее были только у Гумилёва). С его разливами языка при полном отсутствии сердца в стихах. Какой-то комок ваты вместо сердца.

Вот Конструктору Бгодский должен очень нравиться.

Много букв. Ни осилил.

Да причём тут органы. Ясно, что стихи должны доходить до души, где бы она там ни гнездилась. Весь вопрос в том, каким путём они доходят дотуда. Если доходят.

В целом не люблю. Но есть таки исключения.

Отыскал интересный фактический материал о взаимоотношениях Е. Евтушенко и И. Бродского. Относится к 1972 году, времени высылки И. Бродского из страны. Длинно, но занимательно.

ИБ: Приезжаю я, значит, в ОВИР. Мусор стоит, отпирает дверь. Вхожу. Естественно, никого. Прохожу в кабинет, где сидит полковник, все нормально. И начинается такой интеллигентный разговор про дела и погоду, пока я не говорю:

- Вы ведь меня, наверное, не про погоду вызвали разговаривать? (Хотя понятия не имею, зачем я им нужен!) Полковник говорит:

- Вы, Иосиф Александрович, получали вызов из Израиля?

- Да, получал. И даже не один вызов, а целых два, если уж на то пошло. А, собственно, что?

- А почему вы этими вызовами не воспользовались?

- А с какой стати я ими буду пользоваться ? Прежде всего, я не знаю, от кого они, а затем... Вы вот меня не пустили ни в Чехословакию, ни в Италию, хотя меня туда тоже приглашали.

- Значит, вы не подали заявления на выезд, потому что предполагали, что мы вас в Израиль не выпустим?

- Ну коли вы меня спрашиваете об этом - да, предполагал, что не выпустите. Но это было совершенно ни первой, ни последней причиной.

А полковник этот танец, вокруг да около, продолжает и задает такой заинтересованный вопрос:

- Ну а какая же, скажем, была первая из причин?

- Ну Господи - любая! Прежде всего: чего мне там делать, в Израиле, в конце-то концов? В гости съездить я бы не отказался, но насовсем? У меня тут свои дела...

И вдруг разговор поворачивается очень быстро и полковник говорит, оставляя всех этих "Иосиф-Алексанычей" позади:

- Ну вот что, Бродский! Мы сейчас вам выдадим анкеты. Вы их заполните. В течение самого ближайшего времени мы рассмотрим ваше дело. И сообщим вам об его исходе.

А дело происходит, между прочим, в пятницу, если я не ошибаюсь. Появляется дама и приносит анкеты. Я говорю:

- Вы знаете, я лучше эти анкеты возьму с собой и заполню их дома.

- Нет, вы заполните их сейчас. Здесь.

Я начинаю эти анкеты заполнять, и в этот момент вдруг все понимаю. Понимаю, что происходит. Я смотрю некоторое время на улицу и потом говорю:

- А если я откажусь эти анкеты заполнять? Полковник отвечает:

- Тогда, Бродский, у вас в чрезвычайно обозримом будущем наступит весьма горячее время.

Это точная цитата... И я думаю: ну, значит, опять - то ли дурдом, то ли тюрьма... И не страшно это нисколько, но уж больно скучно. Вызов из Израиля они положили передо мной. Смотрю - он от Иври Якова. Что означает, вероятно, Еврей Яков, да? Я спрашиваю: "Какую писать степень родства?" Полковник говорит: "Пишите - внучатый племянник". Я пишу - "внучатый племянник". Он говорит: "Если что, мы вам деньгами поможем". Я отказываюсь, заполняю эти анкеты и ухожу. Это, как я уже говорил, пятница, шесть или семь часов вечера. В понедельник утром раздается телефонный звонок "Иосиф Александрович, мы рассмотрели ваше заявление на выезд в Израиль. По нему принято благоприятное решение. Зайдите оформить документы на выезд и принесите свой паспорт". Вот так все это произошло, поскольку уж вы меня спросили об этом.

СВ: А почему они так торопились от вас избавиться?

ИБ: Объективно, я думаю, у них было два или три соображения. Главное, в это время Никсон должен был приехать в Москву. А у меня к тому времени уже существовала репутация на Западе. То есть какая она там была - репутация! Но тем не менее, до известной степени...

СВ: Но они, кажется, все равно не успели выставить вас до приезда Никсона?

ИБ: Да, хотя очень старались. Потому что звонили они мне в понедельник, а уже в среду мне были выданы все бумаги. И я должен был поставить визы и выматываться. Но тут я стал упираться:

- Нет, не могу, у меня дел много, вот архив должен привести в порядок..

- Да какой там архив?

- Я понимаю, что весь мой архив у вас, но тем не менее... И вообще, 24 мая мой день рождения, я хочу его отметить с родителями.

- Какая же ваша дата?

- Ну где-нибудь в конце августа, во второй половине сентября...

- Нет, это исключено!

- Ну хотя бы в середине июля! Раньше я никак не смогу. Они отвечают:

- Четвертое июня - последнее число.

А это, представьте себе, 15 или 16 мая! Я говорю:

- А в противном случае?

- Не забывайте, что вы уже сдали свой паспорт. Без паспорта житье у вас будет очень трудное...

СВ: И все-таки, высылка, да еще такая срочная, в тот период была довольно-таки необычной акцией. Вы когда-нибудь пытались понять, что за ней стояло?

ИБ: Вы знаете, я об этом не очень много думал, по правде сказать. Пытаться представить себе их резоны, их ход мысли - мне это совершенно неохота. Потому что направлять свое воображение по этому руслу просто не очень плодотворно. К тому же многого я не знал. Но кое-что я выяснил, когда приехал в Москву ставить эти самые визы. Вам будет интересно узнать.

СВ: Я весь внимание...

ИБ: Приезжаю я, значит, в Москву поставить эти самые визы и, когда я закруглился, раздается телефонный звонок от приятеля, который говорит:

- Слушай, Евтушенко очень хочет тебя видеть. Он знает все, что произошло.

А мне нужно в Москве убить часа два или три. Думаю: ладно, позвоню. Звоню Евтуху. Он:

- Иосиф, я все знаю, не могли бы вы ко мне сейчас приехать? Я сажусь в такси, приезжаю к нему на Котельническую набережную, и он мне говорит:

- Иосиф, слушай меня внимательно. В конце апреля я вернулся из Соединенных Штатов...

(А я вам должен сказать, что как раз в это время я был в Армении. Помните, это же был год, когда отмечалось 50-летие создания Советского Союза? И каждый месяц специально презентовали какую-либо из республик, да? Так вот, для журнала "Костер", по заказу Леши Лифшица, я собирал армянский фольклор и переводил его на русский. Довольно замечательное время было, между прочим...)

Так вот, Евтух говорит:

- Такого-то числа в конце апреля вернулся я из поездки в Штаты и Канаду. И в аэропорту "Шереметьево" таможенники у меня арестовали багаж!

Я говорю:

-Так.

- А в Канаде в меня бросали тухлыми яйцами националисты! (Ну все как полагается - опера!) Я говорю:

-Так.

- А в "Шереметьево" у меня арестовали багаж! Меня все это вывело из себя и я позвонил своему другу...

(У них ведь, у московских, все друзья, да?) И Евтух продолжает:

-...позвонил другу, которого я знал давно, еще с Хельсинкского фестиваля молодежи.

Я про себя вычисляю, что это Андропов, естественно, но вслух этого не говорю, а спрашиваю:

- Как друга-то зовут?

- Я тебе этого сказать не могу!

- Ну ладно, продолжай.

И Евтушенко продолжает: "Я этому человеку говорю, что в Канаде меня украинские националисты сбрасывали со сцены! Я возвращаюсь домой - дома у меня арестовывают багаж! Я поэт! Существо ранимое, впечатлительное! Я могу что-нибудь такое написать - потом не оберешься хлопот! И вообще... нам надо повидаться! И этот человек мне говорит: ну приезжай! Я приезжаю к нему и говорю, что я существо ранимое и т.д. И этот человек обещает мне, что мой багаж будет освобожден. И тут, находясь у него в кабинете, я подумал, что раз уж я здесь разговариваю с ним о своих делах, то почему бы мне не поговорить о делах других людей?"

(Что, вообще-то, является абсолютной ложью! Потому что Евтушенко - это человек, который не только не говорит о чужих делах - он о них просто не думает! Но это дело десятое, и я это вранье глотаю - потому что ну чего уж!)

И Евтушенко якобы говорит этому человеку:

- И вообще, как вы обращаетесь с поэтами!

- А что? В чем дело?

- Ну вот, например, Бродский...

- А что такое?

- Меня в Штатах спрашивали, что с ним происходит...

- А чего вы волнуетесь? Бродский давным-давно подал заявление на выезд в Израиль, мы дали ему разрешение. И он сейчас либо в Израиле, либо по дороге туда. Во всяком случае, он уже вне нашей юрисдикции...

И слыша таковые слова, Евтушенко будто бы восклицает: "Еб вашу мать!". Что является дополнительной ложью, потому что уж чего-чего, а в кабинете большого начальника он материться не стал бы. Ну, на это мне тоже плевать... Теперь слушайте, Соломон, внимательно, поскольку наступает то, что называется, мягко говоря, непоследовательностью. Евтушенко якобы говорит Андропову:

- Коли вы уж приняли такое решение, то я прошу вас, поскольку он поэт, а следовательно, существо ранимое, впечатлительное - а я знаю, как вы обращаетесь с бедными евреями...

(Что уж полное вранье! То есть этого он не мог бы сказать!)

-...я прошу вас - постарайтесь избавить Бродского от бюрократической волокиты и всяких неприятностей, сопряженных с выездом.

И будто бы этот человек ему пообещал об этом позаботиться. Что, в общем, является абсолютным, полным бредом! Потому что если Андропов сказал Евтуху, что я по дороге в Израиль или уже в Израиле и, следовательно, не в их юрисдикции, то это значит, что дело уже сделано. И для просьб время прошло. И никаких советов Андропову давать уже не надо - уже поздно, да? Тем не менее я это все выслушиваю, не моргнув глазом. И говорю:

- Ну, Женя, спасибо. Тут Евтушенко говорит:

- Иосиф, они там понимают, что ты ни в какой Израиль не поедешь. А поедешь, наверное, либо в Англию, либо в Штаты. Но коли ты поедешь в Штаты - не хорони себя в провинции. Поселись где-нибудь на побережье. И за выступления ты должен просить столько-то...

Я говорю:

- Спасибо, Женя, за совет, за информацию. А теперь - до свидания. Евтух говорит:

- Смотри на это как на длинное путешествие... (Ну такая хемингуэевщина идет...)

- Ладно, я посмотрю, как мне к этому относиться...

И он подходит ко мне и собирается поцеловать. Тут я говорю:

- Нет, Женя. За информацию - спасибо, а вот с этим, знаешь, не надо, обойдемся без этого.

И ухожу. Но чего я понимаю? Что когда Евтушенко вернулся из поездки по Штатам, то его вызвали в КГБ в качестве референта по моему вопросу. И он изложил им свои соображения. И я от всей души надеюсь, что он действительно посоветовал им упростить процедуру. И я надеюсь, что моя высылка произошла не по его инициативе. Надеюсь, что это не ему пришло в голову. Потому что в качестве консультанта - он, конечно, там был. Но вот чего я не понимаю - то есть понимаю, но по-человечески все-таки не понимаю - это почему Евтушенко мне не дал знать обо всем тотчас? Поскольку знать-то он мне мог дать обо всем уже в конце апреля. Но, видимо, его попросили мне об этом не говорить. Хотя в Москве, когда я туда приехал за визами, это уже было более или менее известно.

СВ: Почему вы так думаете?

ИБ: Потому что такая история там произошла. Ловлю я такси около телеграфа, как вдруг откуда-то из-за угла выныривает поэт Винокуров.

- Ой, Иосиф!

- Здравствуйте, Евгений Михайлович.

- Я слышал, вы в Америку едете?

- А от кого вы слышали?

- Да это неважно! У меня в Америке родственник живет, Наврозов его зовут. Когда туда приедете, передайте ему от меня привет!

И тут я в первый и в последний раз в своей жизни позволил себе нечто вроде гражданского возмущения. Я говорю Винокурову:

- Евгений Михайлович, на вашем месте мне было бы стыдно говорить такое!

Тут появилось такси. И я в него сел. Или он в него сел, уж не помню. Вот что произошло. И вот почему я думаю, что в Союзе писателей уже все знали. Потому что подобные акции обыкновенно происходили с ведома и содействия Союза писателей.

СВ: Я думаю, это все зафиксировано в соответствующих документах и протоколах, и они рано или поздно всплывут на свет. Но с другой стороны, в подобных щекотливых ситуациях многое на бумаге не фиксируется. И исчезает навсегда...

ИБ: Между прочим, эту историю с Евтушенко я вам первому рассказываю, как бы это сказать, for the record.

СВ: А как дальше развивались ваши отношения с Евтушенко?

ИБ: Дело в том, что у этой истории были еще и некоторые последствия. Когда я только приехал в Америку, меня пригласили выступить в Куинс-колледже. Причем инициатива эта принадлежала не славянскому департаменту, а департаменту сравнительного литературоведения. Потому что глава этого департамента, поэт Пол Цвайг, читал меня когда-то в переводах на французский. А славянский департамент - куда же им было деваться... И мы приехали - мой переводчик Джордж Клайн и я - сидим на сцене, а представляет нас почтенной публике глава славянского департамента Берт Тодд. А он был самый большой друг Евтуха, такое американское alter ego Евтуха. Во всех отношениях. И вот Берт Тодд говорит обо мне: "Вот каким-то странным образом этот человек появился в Соединенных Штатах..." То есть гонит всю эту чернуху. Я думаю: ну ладно. Потом читаю стихи. Все нормально. "Нормальный успех, стандартный успех" - кто это говорил? После этого на коктейль-парти ко мне подходит Берт Тодд:

- Я большой приятель Жени Евтушенко.

- Ну вы знаете, Берт, приятель ваш говнецо, да и от вас воняет! И пересказал ему в двух или трех словах всю эту московскую историю. И забыл об этом.

Проходит некоторое время. Я живу в Нью-Йорке, преподаю, между прочим, в Куинс-колледже. Утром раздается телефонный звонок, человек говорит:

- Иосиф, здравствуй!

- Это кто говорит?

- Ты уже забыл звук моего голоса?! Это Евтушенко! Мне хотелось бы с тобой поговорить!

Я говорю:

- Знаешь, Женя, в следующие три дня я не смогу - улетаю в Бостон. А вот когда вернусь...

Через три дня Евтушенко звонит и мы договариваемся встретиться у него в гостинице, где-то около Коламбус Серкл. Подъезжаю я на такси, смотрю - Евтух идет к гостинице. Замечательное зрелище вообще-то. Театр одного актера! На нем то ли лиловый, то ли розовый пиджак из джинсы, на груди фотоаппарат, на голове большая голубая кепка, а в обеих руках по пакету. Мальчик откуда-то из Джорджии приехал в большой город! Но, главное, это все на публику! Ну это неважно... Входим мы в лифт, я помогаю ему с этими пакетами. В номере я его спрашиваю:

- Ну чего ты меня хотел видеть?

- Вот, Иосиф, люди здесь, которые раньше работали на мой имидж, теперь начинают работать против моего имиджа. Что ты думаешь о статье Роберта Конквеста в "Нью-Йорк Тайме"?

А я таких статей не читаю и говорю:

- Не читал, понятия не имею.

Но Евтушенко продолжает жаловаться:

- Я в жутко сложном положении. В Москве Максимов меня спрашивает, получил ли я уже звание подполковника КГБ, а сталинисты заявляют, что еще увидят меня с бубновым тузом между лопаток.

Я ему на это говорю:

- Ну, Женя, в конце концов, эти проблемы - это твои проблемы, ты сам виноват. Ты - как подводная лодка: один отсек пробьют...

Ну такие тонкости до него не доходят. Он продолжает рассказывать как они там в Москве затеяли издавать журнал "Мастерская" или "Лестница", я уж не помню, как он там назывался, - и уж сам Брежнев дал "добро", а потом все застопорилось.

Я ему:

- Меня, Женя, эти тайны мадридского двора совершенно не интересуют, поскольку для меня все это неактуально, как ты сам понимаешь... Тут Евтух меняет пластинку:

- А помнишь, Иосиф, как в Москве, когда мы с тобой прощались, ты подошел ко мне и меня поцеловал?

- Ну, Женя, я вообще-то все хорошо помню. И если говорить о том, кто кого собирался поцеловать...

И тут он вскакивает, всплескивает руками и начинается такой нормальный Федор Михайлович Достоевский:

- Как! Как ты мог это сказать: кто кого собирался поцеловать! Мне страшно за твою душу!

- Ну, Женя, о своей душе я как-нибудь позабочусь. Или Бог позаботится. А ты уж уволь... Тут Евтушенко говорит:

- Слушай, ты рассказал Берту Тодду о нашем московском разговоре... Уверяю тебя, ты меня неправильно понял!

- Ну если я тебя понял неправильно, то скажи, как звали человека, с которым ты обо мне разговаривал в апреле 1972 года?

- Я не могу тебе этого сказать!

- Хочешь, на улицу выйдем? На улице скажешь?

-Нет, не могу.

- Чего ж я тебя неправильно понял? Ладно, Женя, давай оставим эту тему...

- Слушай, Иосиф! Сейчас за мной зайдет Берт и мы пойдем обедать в китайский ресторан. Там будут мои друзья и я хочу, чтобы ты ради своей души сказал Берту, что ты все-таки меня неправильно понял!

- Знаешь, Женя, не столько ради моей души, но для того, чтобы в мире было меньше говна... почему бы и нет? Поскольку мне это все равно...

Мы все спускаемся в ресторан, садимся и Евтушенко начинает меня подталкивать:

-Ну начинай!

Это уж полный театр!

Я говорю:

- Ну, Женя, как же я начну? Ты уж как-нибудь наведи!

- Я не знаю, как навести!

Ладно, я стучу вилкой по стакану и говорю:

- Дамы и господа! Берт, помнишь наш с тобой разговор про Женино участие в моем отъезде?

А он тупой еще, этот Тодд, помимо всего прочего. Он говорит: "Какой разговор?" Ну тут я опять все вкратце пересказываю. И добавляю:

- Вполне возможно, что произошло недоразумение. Что я тогда в Москве Женю неправильно понял. А теперь, дамы и господа, приятного аппетита, но я, к сожалению, должен исчезнуть.

(А меня, действительно, ждала приятельница.) Встаю, собираюсь уходить. Тут Евтух хватает меня за рукав:

- Иосиф, я слышал, ты родителей пытаешься пригласить в гости?

- Да, представь себе. А ты откуда знаешь?

- Ну это неважно, откуда я знаю.. Я посмотрю, чем я смогу помочь...

- Буду тебе очень признателен.

И ухожу. Но и на этом история не кончается! Проходит год или полтора, и до меня из Москвы доходят разговоры, что Кома Иванов публично дал Евтуху в глаз. Потому что Евтух в Москве трепался о том, что в Нью-Йорке к нему в отель прибежал этот подонок Бродский и стал умолять помочь его родителям уехать в Штаты. Но он, Евтушенко, предателям Родины не помогает. Что-то в таком роде. За что и получил в глаз!

Упоминается Роберт Конквест -- это автор "Большого террора"?

Ещё из бесед Бродского с Соломоном Волковым.


СВ: Вас власти, насколько я знаю, тоже пытались одомашнить,
играли с вами в кошки-мышки. Кажется, даже предлагали опубликоваться в
журнале "Юность"?

ИБ: Совершенно верно.

СВ: Когда это было?

ИБ: Когда я только освободился, интеллигентные люди меня
всячески, что называется, на щите носили. И Евтушенко выразил готовность
поспособствовать моей публикации в "Юности", что в тот момент давало поэту
как бы "зеленую улицу". Евтушенко попросил, чтобы я принес ему стихи. И я
принес стихотворений пятнадцать-двадцать, из которых он в итоге выбрал,
по-моему, шесть или семь. Но поскольку я находился в это время в Ленинграде,
то не знал, какие именно. Вдруг звонит мне из Москвы заведующий отделом
поэзии "Юности" - как же его звали? А, черт с ним! Это неважно, потому что
все равно пришлось бы сказать о нем, что подонок. Так зачем же человека по
фамилии называть... Ну, вот: звонит он и говорит, что, дескать, Женя
Евтушенко выбрал для них шесть стихотворений. И перечисляет их. А я ему в
ответ говорю: "Вы знаете, это все очень мило, но меня эта подборка не
устраивает, потому что уж больно "овца" получается". И попросил вставить его
хотя бы еще одно стихотворение - как сейчас помню, это было "Пророчество".
Он чего-то там заверещал - дескать, мы не можем, это выбор Евгения
Александровича. Я говорю: "Ну это же мои стихи, а не Евгения
Александровича!" Но он уперся. Тогда я говорю: "А идите вы с Евгением
Александровичем... по такому-то адресу". Тем дело и кончилось.

Впечатление момента. Буквально только что, слушая тринадцатую симфонию Шостаковича, вслушался в текст того, что поёт хор и разобрал слова стихотворения "Бабий Яр" Евтушенко. В общем, он всюду вокруг нас.

Прекрасный поэт. Я не понимаю, чем вызвано выливание на него потоков грязи, которое я заметил в этой теме, но это, очевидно, поэт с разумной жизненной установкой. И стихи хорошие, мастеровитые.

У Евтушенко, по-моему, есть большой минус, перечёркивающий его как поэта, -- это способность хорошо жить при любом режиме.