А вот идея пришла в голову. Австралия - чем она занималась когда шла Великая Отечественная Война? фашистов ведь там не было. Неужели просто жили-поживали и горя не знали?

Хорошо жить в Австралии.

Йопт.

А Онтарктида ни с кем не воевала?

Участник Второй мировой войны лейтенант Австралийской армии Джон Лермонт погиб в бою на Крите в мае 1941. Австралийский поэт Джон Мэнифолд посвятил ему стихотворение. В нём упоминаются Михаил Юрьевич Лермонтов, дальний родственник Лермонта, а также шотландский поэт Джеймс Хогг и австралийский бушрейнджер (что-то вроде «благородного разбойника») Джек Даулинг (он же Дулан).


Джон Мэнифолд

Памятник лейтенанту Джону Лермонту

   «Когда на Крите было всё кончено, он с револьвером в руках ушёл в горы, сказав, что будет драться до конца. Это был настоящий солдат…»
   (Из письма его фронтового товарища)

* * *
Я не тоскую, но тружусь: я строю
Из строф надгробье другу своему,
Убитому фашистами герою.

Джон Лермонт был по сердцу и уму
Скорей поэтом, нежели солдатом,
Но партизаном стать пришлось ему.

Он пал на Крите, пламенем объятом.
Запомни, Крит, Австралии ребят,
Промолви, Крит, спасибо тем ребятам!

Ты скажешь: «Крит»,— и в памяти гудят
Рёв паники, и дальний гул измены,
И чёрный поражения набат.

Вглядись: под толщей хаоса и тлена
Твой глаз былую доблесть различит,
Былая доблесть в людях неизменна.

Но плоть Австралии кровоточит
(А ей сродни и Лермонтов и Хогг),
И эта кровь тебя омыла, Крит.

* * *
Ещё мальчишкой, сверстник и дружок,
Я увидал пути его набросок:
Нагорье, дым, походный котелок.

Я слышал в песне только подголосок,
Откуда знать, что друг не фаталист,
Что он с судьбой жестокой будет жёсток,

С самою смертью крут и норовист,
Совсем как тот парнишке из баллады,
Джек Даулинг, мятежный колонист!

Тут спорить о традициях не надо —
Он дрался, как бушрейнджер, одинок,
И в этом дух страны, а не бравада.

Он знал, что к отступленью нет дорог,
Что враг на небе, на земле, на море.
Он поднял револьвер и взвёл курок.

Он принял бой, один на всём нагорье,
И, к родовому древу став спиной,
Избрал свободу, горькую, как горе.

* * *
Вот мужество, в котором ни одной
Крупицы принуждённости, оглядки,
Соотнесенья с выгодой земной.

Тут ни при чём армейские порядки:
Там долга зов и дисциплины сталь,
А тут порыв, как приступ лихорадки.

Каков же вывод? А таков: едва ль
Мы молнию резонами стреножим.
И в этом, как ни странно, вся мораль.

Я счастлив, что добавить мы не сможем
Ни слова в оправдание того,
Кто был героем и простым прохожим,

Кто отдал жизнь во имя ничего,
В саму погибель привнеся свободу.
Я вижу в этом жизни торжество

И нашу непокорную природу;
И сердце странной нежностью полно
К шальному человеческому роду.


Перевод Андрея Сергеева

меня больше интересует зачем Афганистан вступил в войну и чего он там делал?

Раз уж речь зашла об Австралии, а в форуме «Культура и искусство» недавно произошёл мелкий скандал в связи с австралийским художником Альбертом Наматжирой, позволю себе мелкий off-topic.


Кэт Уолкер

Наматжира


Гордый абориген, шагал с достоинством ты,
С радостью воссоздавал родимой страны черты.
Истинный человек, ты славой был окружён,
Всюду тебя узнавали, в любой из дальних сторон.
Но только были напрасны слава и гром похвал —
Ты задыхался в правилах, которые белый писал.
Ты не нарушил закона племени и земли,
Гласящего: корку сухую с братом своим раздели.
Чего же они хотели — те, кто в твоём дому
Тебя окружили почётом и посадили в тюрьму?
Вокруг твоего искусства сколько велось болтовни,—
Гением называя, тебя погубили они.


Перевод Романа Сефа

Albert Namatjira (1902–1959)
Glen Helen Landscape
Нажмите для просмотра прикрепленного файла

Albert (Elea) Namatjira
Heavitree Gap, Alice Springs

Albert (Elea) Namatjira
Mt Hermannsburg Finke River

The Finke River Gorge at entrance to Glen Helen

Kwariitnama (Organ Pipes)

А это портрет Наматжиры кисти сэра Вильяма Дарджи.

В ВОВ Австралия не участвовала, но австралийские части принимали деятельное участие в действиях на Тихом океане, а также в Северной Африке, на Крите, Сицилии, итальянской компании, и в Нормандии. Частенько их использовали как штурмовые части (читай пушечное мясо).

Так что в общем-то афтару следует убица от стену.

автор, а как же это?

Война в Австралии продолжается. Свежие новости:

http://lenta.ru/news/2006/08/23/kangaroo/

Австралийцы накормят кенгуру противозачаточной травой

Кенгуру, живущие в районе Канберры, столицы Австралии, будут получать противозачаточные средства, сообщает агентство Reuters. Местные власти вынуждены прибегнуть к такой мере, чтобы как-то сдержать взрывной рост популяции кенгуру в окрестностях столицы.
Такие меры считают прогрессивными местные борцы за права животных, поскольку в альтернативе лишению животных возможности размножаться – отстрел кенгуру. "Нехорошо убивать наш национальный символ в окрестностях нашей столицы", - заявила агентству пресс-секретарь организации "Освобождение животных".

Разработка контрацептивного средства для животных еще ведется. Планируется, что противозачаточное будут подмешивать к траве в низинах, где кенгуру любят кормиться.

Всего в Австралии около 57 миллионов кенгуру, более чем по три животных на одного человека. Эти сумчатые вредят посевам и конкурируют с домашним скотом за пастбища и водопои.

В последние пять лет в районе Канберры кенгуру стали настоящей проблемой для автомобилистов. Число ДТП с участием этих животных в 2004 году превысило шесть сотен (при 300 тысячах человек населения столицы). По оценкам, на одном квадратном километре окружающих Канберру лесов и лугов живет от 450 до 500 кенгуру.

Ранее австралийское правительство уже пыталось решить проблему путем кастрации самцов кенгуру, но на рост популяции животных эта мера влияния не оказала.

Какие пятнадцать лет, петрович?! Окститесь. Это одна тысяча девятьсот шестьдесят седьмой год!

Эта история с акулами была настолько будоражащей, что и много лет спустя появлялись всякие версии, в том числе конспирологические — от бегства с любовницей до похищения китайской минисубмариной. Вот пара полезных ссылок:
http://www.taipeitimes.com/News/world/arch...8/25/2003269073

http://en.wikipedia.org/wiki/Harold_Holt#Disappearance

А девятого мая (правда, не тысяча девятьсот сорок пятого года, а тысяча девятьсот первого) состоялось открытие Парламента Австралии, каковому событию посвящена картина австралийского почти что классика Томаса Вильяма Робертса (попросту — Тома Робертса).
Картина в анналах австралийской живописи именуется просто The Big Picture.

Поскольку из ветки про картины в «Культуре и изящных искусствах» меня с треском вышибли, то помещу здесь же ещё одну, пожалуй, самую знаменитую картину той же кисти.
Tom Roberts (1856–1931). Shearing the Rams, то бишь стрижка баранов.
Нажмите для просмотра прикрепленного файла

Вот ещё типичный австралийский классик — Фредерик МакКаббин.
Триптих «Пионер».
Frederick McCubbin (1855–1917). The Pioneer. 1904

Не знаю, почему и Робертса, и МакКаббина, и вот ещё Артура Стритона считали «австралийскими импрессионистами».
Sir Arthur Ernest Streeton (1867–1943). Golden Summer, Eaglemont (1889)
Картина была приобретена Национальной галереей Австралии за $3.5 миллиона. Иглмонт — поместье, где жил Стритон.

Стритон, кстати, к войне отношение имеет. Правда, не к Отечественной, а к Первой империалистической:

Стритона упрекали, что он хоть и был официальным военным художником, но на самом деле никакой он не баталист, а густопсовый пейзажист. Вот его собрат по кисти Джордж Ламберт — тот действительно живописал натурально батальные сцены.

George Washington Thomas Lambert (1873–1930).
Anzac, the Landing (1915).
Десант в бухте Анзак на Галлиполийском полуострове, Турция. Бухту, прежде безымянную, так и назвали по аббревиатуре Australian and New Zealand Army Corps.

Картина Ламберта в плохом разрешении, но если присмотреться, то видно, что у каждого солдата какой-то белый пакет. Это — двухдневные рационы с сухим пайком, специально для этого десанта комплектовались.


И четвёртый из Гейдельбергской школы — Чарлз Кондер.
(Гейдельберг — это не тот, что в Германии, а городок под Мельбурном, где работали Робертс, МакКаббин, Стритон и Кондер.)

Charles Edward Conder (1868–1909). Under a Southern Sun (1890)

А ещё специально для топик-стартера Сергея Адамовича Колбасьева такая вот подробность: Чарлз Кондер в молодости бедный был, как-то не имел чем заплатить за квартиру, так рассчитывался с квартирохозяйкой э-э-э… м-м-мм… физическими услугами. Благодаря чему подхватил сифилис, а его тогда плохо умели лечить. Вот и помер относительно молодым, не дожив ни до Великой отечественной, ни даже до Первой империалистической. Притом в параличе и в безумии.

Guru, как не стыдно! Это кто Вас с картинами австралийских художников из КиИ выгнал? Вас укорили в том, что Вы хорошие картины удаляете. Нехорошо!

Извините за офф-топ.

Помнится, когда-то кто-то дергался картинную галерею завести на Морге...

В пространство: данная ветка совершенно зря болтается в разделе "Бесполезные вопросы". Сравните хоть с соседней, про глупые советы. Ну правда, сначала кое-кто повеселился, но сейчас бОльшая часть, в основном усилиями Guru Permanga Nat, познавательна, интересна и высокоинтеллектуальна. Предлагаю перевести в РазговорыОВ, тем более что топик-стартер зарекся сюда заглядывать.

петрович, спасибо за высокое мнение о моих усилиях! Но вот насчёт переноса — я в задумчивости… С одной стороны, вроде Вы и правы, но с другой — к мнению такого авторитетного эксперта, как mineralog, тоже стоит прислушаться. В общем я предпочёл бы, чтоб прежде, чем модераторы что-то предпримут, появилось бы ещё хоть два-три мнения за/против.


* * *

В 1941–1942 официальным военным художником австралийских войск на Ближнем Востоке был тот самый Вильям Дарджи (1912–2003), который написал портрет Наматжиры.

Дарджи родился в простой семье (отец работал на лесозаготовках, мать учительствовала), всего добился сам (впоследствии стал самым высокооплачиваемым портретистом Австралии, а в 1970 произведен в дворянское достоинство).
В отрочестве встречался с Томом Робертсом и Артуром Стритоном, которые произвели на него неизгладимое впечатление.
Интересны связи Дарджи с Россией. В тридцатые годы, когда ему приходилось туго, он часто питался в относительно дешёвом русском кафе «Петрушка» в Мельбурне, где познакомился с Еленой Кирсовой, прима-балериной Русского балета в Монте-Карло, которая приехала в Австралию и основала здесь Русский балет. Дарджи создал много работ, посвящённых ему.

В 1941 в Сирии Дарджи написал портрет капрала Джима Гордона, который получил Крест Виктории за бой 10 июля 1941. Рота, в которой воевал Гордон, залегла под интенсивным пулемётным огнём противника. Тогда он в одиночку подобрался к пулемётному гнезду и штыком переколол всех четверых пулемётчиков. Это так деморализовало врага, что австралийские войска быстро захватили позицию.

William Dargie. Corporal Jim Gordon (1941)
Нажмите для просмотра прикрепленного файла

А вот его же кисти портрет генерал-лейтенанта Достопочтенного сэра Эдмунда Херринга, который командовал австралийской артиллерией, а затем — 6-й дивизией, ІІ Австралийским корпусом, І Австралийским корпусом. После войны — верховный судья штата Виктория, затем вице-губернатор.

William Dargie. Lieutenant-general the Honourable Sir Edmund Herring
K. B. C., D. S. O., M. C., E. D. (1945)

Опять акулы-людоеды:

http://www.lenta.ru/news/2007/01/23/shark/
Австралийский ныряльщик избил проглотившую его акулу

Профессиональному ныряльщику, занимающемуся сбором моллюсков, удалось отбиться от нападения белой акулы, также известной как акула-людоед. Инцидент произошел во время очередного погружения у юго-восточного побережья Австралии на глубине около восьми метров, сообщает мельбурнская газета Herald Sun.

По словам пострадавшего и очевидцев происшествия, внезапно подплывшая акула стала глотать его с головы. Однако ныряльщик свободной рукой ударил ее в глаз, после чего хищница выпустила его и уплыла. 41-летнего Эрика Нерэса (Eric Nerhus) поднял на поверхность и втащил в лодку его 25-летний сын...

Белые акулы считаются самыми крупными хищными рыбами на планете. Они могут достигать в длину шести метров. Акула, напавшая на ныряльщика, была, по его словам, около трех метров длиной. Перед отправкой в больницу Нерэс попросил полицейских не преследовать проглотившую его акулу.

Сегодня, 26 января, отмечается День Австралии, национальный праздник Австралийского Союза (Commonwealth of Australia).
Австралия в начале была «штрафной» (т. е. каторжной) колонией Великобритании (кстати, в значительной мере штрафной колонией была и Сибирь). В 1786 по приказу лорда Сиднея был создан флот (в историю он вошёл под названием the First Fleet) для транспортировки заключённых на далёкий континент. Отплыл он в мае 1787, прибыл в январе 1788. 1030 человек (из них около 750 каторжников) из числа 1487, находившихся на борту кораблей Первого флота, остались в Австралии и основали колонию Новый Южный Уэльс. День объявления этих территорий владением Великобритании в 1788 году и отмечается по сию пору.
Потомки фёст-флитеров считаются в нынешней Австралии чем-то вроде знати, даром что среди их предков — больше половины преступников (причём преимущественно не политических, а тривиально уголовных).

Ради праздника помещаю в приложении матерьялец, написанный не без восторженной наивности, но в некотором роде эксклюзивный: автор, украинский журналист, эмигрировал в Австралию и два с небольшим года назад опубликовал цикл статей о ней в… калифорнийском русскоязычном журнале. Журнал не имеет Интернет-версии и практически недоступен в РФ, так что нигде больше вы этого не прочтёте — ни в электронном виде, ни на бумаге.

Woo-hoo! Да здравствует Автралия! Я не большой специалист в культуре и истории этой чудесной страны, но один австралийский поэт мне немного известен.

Cобственно. вот:

Up those stone steps I climb
Hail this joyful days return
Into its great shadowed vault I go
Hail the pentecostal morn

The reading is from Luke 24
Where Christ returns to his loved ones
I look at the stone apostles
Think that its alright for some

And I wish that I was made of stone
So that I would not have to see
A beauty impossible to define
A beauty impossible to believe

A beauty impossible to endure
The blood imparted in little sips
The smell of you still on my hands
As I bring the cup up to my lips

(Nick Cave)

Australia forever. Вот еще стихотворение:

Сегодня, 17 июня, исполняется 140 лет со дня рождения австралийского поэта и прозаика Генри Лоусона (Henry Lawson). Он был одним из зачинателей австралийской литературы, первым выдающимся мастером коротких рассказов на континенте. Происходил из семьи норвежского эмигранта (его отец сменил фамилию Larsen на Lawson), в юности оглох вследствие болезни, прожил весьма трудную жизнь; пьянствовал и даже побирался на улицах Сиднея, сидел в тюрьме за пьянство и неуплату алиментов, а когда умер (2 сентября 1922) — на похороны собрались тысячи людей, включая и премьер-министра, а в 1966 его портрет поместили на австралийской десятидолларовой купюре.

Ну, и для любителей — оригинал (взято отсюда).

Bill, the Ventriloquial Rooster

by Henry Lawson


   “When we were up country on the selection, we had a rooster at our place, named Bill,” said Mitchell; “a big mongrel of no particular breed, though the old lady said he was a ‘brammer’—and many an argument she had with the old man about it too; she was just as stubborn and obstinate in her opinion as the governor was in his. But, anyway, we called him Bill, and didn’t take any particular notice of him till a cousin of some of us came from Sydney on a visit to the country, and stayed at our place because it was cheaper than stopping at a pub. Well, somehow this chap got interested in Bill, and studied him for two or three days, and at last he says:
   “‘Why, that rooster’s a ventriloquist!’
   “‘A what?’
   “‘A ventriloquist!’
   “‘Go along with yer!’
   “‘But he is. I’ve heard of cases like this before; but this is the first I’ve come across. Bill’s a ventriloquist right enough.’
   “Then we remembered that there wasn’t another rooster within five miles—our only neighbour, an Irishman named Page, didn’t have one at the time—and we’d often heard another cock crow, but didn’t think to take any notice of it. We watched Bill, and sure enough he was a ventriloquist. The ‘ka-cocka’ would come all right, but the ‘co-ka-koo-oi-oo’ seemed to come from a distance. And sometimes the whole crow would go wrong, and come back like an echo that had been lost for a year. Bill would stand on tiptoe, and hold his elbows out, and curve his neck, and go two or three times as if he was swallowing nest-eggs, and nearly break his neck and burst his gizzard; and then there’d be no sound at all where he was—only a cock crowing in the distance.
   “And pretty soon we could see that Bill was in great trouble about it himself. You see, he didn’t know it was himself—thought it was another rooster challenging him, and he wanted badly to find that other bird. He would get up on the wood-heap, and crow and listen—crow and listen again—crow and listen, and then he’d go up to the top of the paddock, and get up on the stack, and crow and listen there. Then down to the other end of the paddock, and get up on a mullock-heap, and crow and listen there. Then across to the other side and up on a log among the saplings, and crow ‘n’ listen some more. He searched all over the place for that other rooster, but, of course, couldn’t find him. Sometimes he’d be out all day crowing and listening all over the country, and then come home dead tired, and rest and cool off in a hole that the hens had scratched for him in a damp place under the water-cask sledge.
   “Well, one day Page brought home a big white rooster, and when he let it go it climbed up on Page’s stack and crowed, to see if there was any more roosters round there. Bill had come home tired; it was a hot day, and he’d rooted out the hens, and was having a spell-oh under the cask when the white rooster crowed. Bill didn’t lose any time getting out and on to the wood-heap, and then he waited till he heard the crow again; then he crowed, and the other rooster crowed again, and they crowed at each other for three days, and called each other all the wretches they could lay their tongues to, and after that they implored each other to come out and be made into chicken soup and feather pillows. But neither’d come. You see, there were three crows—there was Bill’s crow, and the ventriloquist crow, and the white rooster’s crow—and each rooster thought that there was two roosters in the opposition camp, and that he mightn’t get fair play, and, consequently, both were afraid to put up their hands.
   “But at last Bill couldn’t stand it any longer. He made up his mind to go and have it out, even if there was a whole agricultural show of prize and honourable-mention fighting-cocks in Page’s yard. He got down from the wood-heap and started off across the ploughed field, his head down, his elbows out, and his thick awkward legs prodding away at the furrows behind for all they were worth.
   “I wanted to go down badly and see the fight, and barrack for Bill. But I daren’t, because I’d been coming up the road late the night before with my brother Joe, and there was about three panels of turkeys roosting along on the top rail of Page’s front fence; and we brushed ’em with a bough, and they got up such a blessed gobbling fuss about it that Page came out in his shirt and saw us running away; and I knew he was laying for us with a bullock whip. Besides, there was friction between the two families on account of a thoroughbred bull that Page borrowed and wouldn’t lend to us, and that got into our paddock on account of me mending a panel in the party fence, and carelessly leaving the top rail down after sundown while our cows was moving round there in the saplings.
   “So there was too much friction for me to go down, but I climbed a tree as near the fence as I could and watched. Bill reckoned he’d found that rooster at last. The white rooster wouldn’t come down from the stack, so Bill went up to him, and they fought there till they tumbled down the other side, and I couldn’t see any more. Wasn’t I wild? I’d have given my dog to have seen the rest of the fight. I went down to the far side of Page’s fence and climbed a tree there, but, of course, I couldn’t see anything, so I came home the back way. Just as I got home Page came round to the front and sung out, ‘Insoid there!’ And me and Jim went under the house like snakes and looked out round a pile. But Page was all right—he had a broad grin on his face, and Bill safe under his arm. He put Bill down on the ground very carefully, and says he to the old folks:
   “‘Yer rooster knocked the stuffin’ out of my rooster, but I bear no malice. ’Twas a grand foight.’
   “And then the old man and Page had a yarn, and got pretty friendly after that. And Bill didn’t seem to bother about any more ventriloquism; but the white rooster spent a lot of time looking for that other rooster. Perhaps he thought he’d have better luck with him. But Page was on the look-out all the time to get a rooster that would lick ours. He did nothing else for a month but ride round and enquire about roosters; and at last he borrowed a game-bird in town, left five pounds deposit on him, and brought him home. And Page and the old man agreed to have a match—about the only thing they’d agreed about for five years. And they fixed it up for a Sunday when the old lady and the girls and kids were going on a visit to some relations, about fifteen miles away— to stop all night. The guv’nor made me go with them on horseback; but I knew what was up, and so my pony went lame about a mile along the road, and I had to come back and turn him out in the top paddock, and hide the saddle and bridle in a hollow log, and sneak home and climb up on the roof of the shed. It was a awful hot day, and I had to keep climbing backward and forward over the ridge-pole all the morning to keep out of sight of the old man, for he was moving about a good deal.
   “Well, after dinner, the fellows from roundabout began to ride in and hang up their horses round the place till it looked as if there was going to be a funeral. Some of the chaps saw me, of course, but I tipped them the wink, and they gave me the office whenever the old man happened around.
   “Well, Page came along with his game-rooster. Its name was Jim. It wasn’t much to look at, and it seemed a good deal smaller and weaker than Bill. Some of the chaps were disgusted, and said it wasn’t a game-rooster at all; Bill’d settle it in one lick, and they wouldn’t have any fun.
   “Well, they brought the game one out and put him down near the wood-heap, and rousted Bill out from under his cask. He got interested at once. He looked at Jim, and got up on the wood-heap and crowed and looked at Jim again. He reckoned this at last was the fowl that had been humbugging him all along. Presently his trouble caught him, and then he’d crow and take a squint at the game ’un, and crow again, and have another squint at gamey, and try to crow and keep his eye on the game-rooster at the same time. But Jim never committed himself, until at last he happened to gape just after Bill’s whole crow went wrong, and Bill spotted him. He reckoned he’d caught him this time, and he got down off that wood-heap and went for the foe. But Jim ran away—and Bill ran after him.
   “Round and round the wood-heap they went, and round the shed, and round the house and under it, and back again, and round the wood-heap and over it and round the other way, and kept it up for close on an hour. Bill’s bill was just within an inch or so of the game-rooster’s tail feathers most of the time, but he couldn’t get any nearer, do how he liked. And all the time the fellers kept chyackin Page and singing out, ‘What price yer game ’un, Page! Go it, Bill! Go it, old cock!’ and all that sort of thing. Well, the game-rooster went as if it was a go-as-you-please, and he didn’t care if it lasted a year. He didn’t seem to take any interest in the business, but Bill got excited, and by-and-by he got mad. He held his head lower and lower and his wings further and further out from his sides, and prodded away harder and harder at the ground behind, but it wasn’t any use. Jim seemed to keep ahead without trying. They stuck to the wood-heap towards the last. They went round first one way for a while, and then the other for a change, and now and then they’d go over the top to break the monotony; and the chaps got more interested in the race than they would have been in the fight—and bet on it, too. But Bill was handicapped with his weight. He was done up at last; he slowed down till he couldn’t waddle, and then, when he was thoroughly knocked up, that game-rooster turned on him, and gave him the father of a hiding.
   “And my father caught me when I’d got down in the excitement, and wasn’t thinking, and he gave me the step-father of a hiding. But he had a lively time with the old lady afterwards, over the cock-fight.
   “Bill was so disgusted with himself that he went under the cask and died.”