Иисус и копирайт

(продолжение какого-то моего фельетона 2013-го года, смысл которого я пока не вспомнила и поэтому размещу позже)
Спор с предводителем был про моральную уместность использования печатных, а не рукописных книг, по-видимому.

Не успела толком осесть пыль из-под копыт уездного предводителя (ну, то есть, его коня), как в ворота постучался отец Иоанн, некоторое время назад перебравшийся к нам священником. Батюшка он особенный, а приход у нас - три калеки да одна баба. Отчитав из утвержденных свыше книг в пустом нашем тускло освещенном храме, он нет да сунет калекам какие-нибудь апокрифы, да с напутствием:
- Думай сам. Подвергай авторитет сомнению.
Вот такой батюшка. А лет ему от роду двадцать три, и бородка - как у меня, на бабайский манер - еще жидковата. Но при этом успел он побывать бригадиром у писцов в монастыре, так что книжное дело знает, а потом еще и тренером сборной волости по игре в лапту. А было в его приходе раньше пятеро калек, да вот что вышло: апокрифы те он иногда и у меня брал, и однажды пара калек возьми да попадись с ними на весенней ярмарке - заграбастали их шпики ордена иезуитов, да и сгинули те двое с концами - видимо ни отца Иоанна, ни меня они бусурманам не выдали.

Ну я дорогого гостя зову к самовару, ведь не все баранки предводитель съел, а у самовара, на блюдца дуя, про то да се друг у друга спрашиваем.
- Вот скажи мне, отец Иоанн, если б мы с предводителем пошли к Иисусу рассудить наш спор, что бы тот нам сказал?
Задумался батюшка минуты на две, а затем отвечает:
- Не знаю. Когда ученики пришли к Нему и спросили, какая заповедь самая важная, он ответил: „Возлюби Господа Бога, в тебе пребывающего, всем сердцем, и всею душою твоею, и всем разумением твоим: сия есть первая и наибольшая заповедь; вторая же подобная ей: возлюби ближнего своего как самого себя”.
- В тебе пребывающего? разве так, батюшка?
- Ну в синодальном оно вестимо не так. Но разве может Иисус давать ту же заповедь слово в слово, что и Моисей?
Я вскочил, вытащил нательный крест из рубахи, в нем - ключик от ларца заветного, где апокрифы хранятся. Открываю апокриф за апокрифом - везде, как священник сказал, написано. Запер ларец, сел снова за стол с отцом Иоанном, а сердце учащенно так бьется.
- А значит это по-моему, друг мой и раб божий Феофил, что прежде всего ты должен печься о творце внутри себя. Ежели что-то мешает Ему, отбрось с решимостью воина (так говорили маги древней Бурятии, мои предки). А уж потом думай о том, не навредишь ли ближнему своему, не лишишь ли какого художника последней краюхи хлеба, без спроса и без уплаты выложив взбитой сметаной трех цветов его картину на своем пироге для продажи.
В это время племянница моя Марфа, суетившаяся по хозяйству, подсела к нашему столу, глядя священнику в рот. Вакансия попадьи в нашем приходе была открыта, по причине того что поп был холост, и Марфа была непрочь ее занять, хотя молодому да зеленому отцу Иоанну это было невдомек.
- Я тут утром краем уха слыхала, что скоро все книги, кроме рукописных, по всей губернии запретят, а внутрь всякого печатного станка вставят дьякона, чтобы бдил.
- Нашего что ли дьякона Сергея? - засмеялся батюшка, говоря о пятидесятилетнем сильно пьющем своем помощнике, который появлялся в церкви два раза в месяц - каждое полнолуние и новолуние. - Он там им набдит. А если серьезно, то как же им заводчики-то позволят, ведь станок с пьяным дьяконом и не купит никто. Будьте покойны, господа помещики (он краем глаза мне подмигнул) - недолго вам осталось, подрыгаетесь еще, попортите крови и народу и капиталистам, да ведь фарш обратно не провернешь.
Засмеялась Марфуша сладко, а я тихонько их покинул, пусть беседуют, их дело молодое.

Про посиделки на кладбище — или как Феофил с Иоанном делали тибетскую практику ЧОД

Незадолго до полуночи Марфа, вздыхая волнительно, отправилась спать, потому что не доверяла слугам выгонять корову утром на пастбище. А мы с отцом Иоанном пошли на кладбище, где покоилась основная часть наших селян. В живых их осталось так мало из-за такой темной истории: некогда плодородные края сии кишели людьми, деревня на деревне, хутор на хуторе, было и сел несколько по многу сотен дворов. Но увлеклись все, от мала до велика, игрой в кости особо увлекательной, да так заигрались, что и всякие природные обязанности забыли. Сначала построили (наняв подешевке разных бродяг да погорельцев) огромный амбар, в котором было много-много игральных досок, а потом амбары поменьше, где им селяне победнее да всякая нечисть производили все необходимое для игры. Стала нечисть кровь из земли пить, ну и из людей конечно тоже. Поначалу нечисть да калики залетные перехожие все помогали им себя кормить, одевать да лечить, но потом обескровела земля, да и бедняков рождаться тоже мало стало, потому что все игрой увлеклись. Ну это конечно не так все просто вышло, как у меня выходит, отец Иоанн про это лучше знает, но в общих чертах так. Вот и покоятся, значит, в матушке земле, а нечисть по лесам да по болотам вокруг воет, сама, без людей, земную кровь найти не может. Проходил недавно служилый, рассказывал как у него кремень забрали, да расспрашивали где еще таких взять.

— Не жутко тебе, Феофил, на кладбище ночью сидеть? — спросил отец Иоанн, прислушавшись к шорохам да сопению в близкой чаще, что за оврагом.
— Не жутко, бо мудрость твоя, отец Иоанн, особенно здесь в душу проникает. И в кого только уродился ты мудрый такой. Расскажи, отче, про страх Божий.
Послушал наш священник шорохов да сопения для вдохновения, и завел рассказ:
— Раньше ведь как было: всякий человек, будь он сапожник или головорез — ну разве кроме конченого подлеца — жил в страхе Божьем, вполне осознавая всю глубину греховности мира, и четкую задачу имея — себя и то, что рядом, из этой пучины поднять. Конечно, что да как грешно — о том немало было споров и неправды сказано, но вместе с неправдой этой затем выплеснули и дитя.
Отец Иоанн задумался ненадолго. Далеко на болоте захохотала кикимора. Загадочно кружили вокруг одного из крестов голубые светляки.
— А сейчас смотрите — мы, просвещенные люди, индульгируем, то бишь поблажки себе всяческие даем, как и прочие безбожники — несмотря на мой сан, твою, Феофил, стеллажину религиозных книг, да все апокрифы наши. Что вокруг все вкривь да вкось мы пожалуй разумеем — но только так, будто лично нас это не касается, ведь нет в нас такого большого изъяна, как в других. Маги древней Бурятии помнили об этом и такого натерпелись страху, играясь с точкой сборки, что вроде уж и на мою долю должно было хватить — а вот не живу я в страхе Божьем; не чувствую день-деньской острой насущной нужды взойти из греха и другим помочь.
Где-то на деревне завыла голодная собака, а может, и волк — да заухал филин.
— Только ты правильно пойми, Феофил — Божий страх, он не с облака нам кулаком грозит, как на стенах рисуют — а изнутри нас. Ну а лишенные страха Божьего, люди начинают бесовские выдумки придумывать, да тут же сами и исполняют — инквизицию там или тайную полицию, которая дескать за всеми следит. И многое терпят избыточное горе, будто и без того им тут не хватало трудностей — на эдаком-то примитивном пока что субстрате.