Николай Самохин, памяти писателя Опции

[demiurg]

В этом году писателю Николаю Самохину исполнилось бы 70 лет. Писатель учился, жил и работал в Новосибирске. Погиб в 1989 году, покончив самоубийством. Причиной такого поступка стал разлад между личностью писателя и обстановкой, сложившейся в государстве в то время. За 30 лет работы Николай Самохин создал своеобразную летопись города Новосибирска, в которую, в частности, вошли рассказы об Академгородке.

Сегодня писатель незаслуженно забыт. Эта тема имеет цель реанимировать его творческое имя. Вам предлагается серия рассказов Николая Самохина, написанных с 1960 по 1980 годы.

[demiurg]

(1) ЗАГАДКА ПРИРОДЫ


Мы узнали о поразительном качестве Левандовского случайно. Ждали на остановке троллейбус.
- Эх, тюха-матюха! – хлопнул себя по лбу Левандовский. – Мне же носки купить надо! Вы не уезжайте, я мигом.
И он нырнул в промтоварный магазин.
Вышел оттуда Левандовский через три минуты, сладко жмурясь и покачиваясь.
Маралевич потянул носом и тихо сказал мне:
- Странно. По-моему, он клюкнул. А ну, понюхай.
Я принюхался: так и есть.
До вечера мы ломали головы над этой загадкой – в промтоварах никому ещё выпить не удавалось. Потом не выдержали, поехали в магазин и произвели разведку.
Ничего. Заведение как заведение. Ткани, галантерея, трикотаж. Никакой гастрономии, никаких соков.
- А может, директор знакомый? – сказал Маралевич. – Заскочил к нему в кабинет, опрокинул пару стаканов.
Так мы и решили.
Однако на другой день у Левандовского были гости – тесть и тёща. Сидели, играли в подкидного дурака, пили чай с малиновым вареньем.
- Веня, - сказала жена. – Достань мне душегрейку.
Трезвый, как стёклышко, Левандовский полез на антресоль за душегрейкой. Там он поколдовал некоторое время, а спускаясь обратно, вдруг оступился и отдавил подстраховывающему его тестю ухо. Потом упал весь, повесился на шее у тестя и забормотал:
- Папаша! За что я вас так безумно люблю?
У тестя случился припадок астмы.
А за Левандовским установили наблюдение. Дома – родственники, на работе – сослуживцы.
Но всё было тщетно.
Допустим, они с женой садились в автобус. Жена по праву слабого пола шла в переднюю дверь. Левандовский – ни в одном глазу – в заднюю. Когда они встречались на середине автобуса, он бывал уже хорош.
На службе Левандовский неожиданно говорил:
- Ой, что-то живот схватило!
И сворачивал под литер «М».
При этом ожидавшие его сотрудники определенно знали: выйдет оттуда Левандовский ни бе ни ме.
И был даже такой случай. На улице у Левандовского развязался шнурок.
- Подожди, я только завяжу, - сказал он товарищу.
Когда Левандовский разогнулся, его пришлось сдать в вытрезвитель.
Наконец жена пошла на крайность. Однажды она заперла Левандовского в пустой квартире. Причём по случаю ремонта вещи и обстановка из комнат были перенесены к соседям, а там оставалось только ведро с извёсткой, две малярные кисти и четырнадцать килограммов метлахской плитки.
Через полтора часа я позвонил Левандовскому.
- Что поделываешь, старик? – спросил я.
_ Ваводя! – закричал он. – ува-бу-бу!..
- Готов! – сообщил я Левандовской и повесил трубку.
После такого невероятного события Левандовским заинтересовалась общественность. Местное отделение Академии Наук выделило специальную комиссию в составе одного профессора, двух кандидатов наук и четырёх младших научных сотрудников.
Учёные, с целью развеять миф вокруг Левандовского, присмотрели на Обском море удалённый островок. Островок, как полагается, сначала был проревизован на предмет необитаемости, а потом туда отвезли исследуемого. С ним отгрузили: восемь банок консервов «Лосось», мешок сухарей, байковое одеяло и две пары китайских подштанников – на всякий случай и на похолодание.
Вслед за этим на море ударил шторм девять баллов. Так что добраться к островку было невозможно. Кроме того, расставленные по берегам пикеты тщательно просматривали окрестности в бинокль.
Шторм бушевал трое суток. Лишь только он стих, катер с экспедицией направился к острову. Когда один из младших научных сотрудников, засучив штаны, собрался прыгнуть в воду, чтобы принять чалку, из кустов донеслась разудалая песня:

Скакал казак через долину!..

И навстречу изумлённым членам комиссии вышел пьяный в дым Левандовский.
Видя такое дело, профессор, неоднократный лауреат различных премий, развёл руками и сказал:
- Наука здесь бессильна.
Но тамошний бакенщик дядя Федя, промышлявший самогоном для личных нужд, напротив, высказал предположение, что на острове растёт винный корень.
Целый месяц дядя Федя с двумя сынами допризывного возраста вёл на острове раскопки. Но корня так и не обнаружил. Тогда он выругался, сказав: «Свинья везде грязи найдёт», - и засеял всю территорию картошкой.

[demiurg]

(2) КОШМАРНЫЕ ВЕЩИ

На сочинском пляже разговаривали две дамы.
- Сидел он, сидел на волноломе, - говорила первая дама. – Потом махнул рукой приятелю, нырнул – и готов. На четвёртый день поймали возле Мацесты…
- Кошмар! – округлила глаза вторая. – Один мой знакомый, стоматолог, я у него зубы лечила, в прошлом году перевернулся на лодке. Лодку вытащили, а его по сей день ищут. И если бы плавать не умел. А то чемпион каких-то там игр, неоднократный.
- Ужас! – сказала первая дама. – Это у него судороги. Наплюйте мне в глаза. На Ривьере утонула целая семья. Между прочим, я их хорошо знала. Первым стал тонуть отец. Мать попыталась его спасти – и туда же. За мать схватился сын, за сына – жена сына, за неё – их дочка, за дочку – внучка. Ни один не вынырнул, можете себе представить – у всех судороги.
- Боже мой! – простонала вторая. – Куда спасатели смотрели!
- Хороши спасатели! – возмущённо фыркнула первая дама. – Да вы знаете…
И тут она рассказала действительно жуткую историю. У одного профессора, отличного знакомого даме, эти спасатели украли молодую жену. Подплыли на четырёх лодках, сказали два слова и – с приветом.
Вообразите себе, эта нахалка, когда её нашли, не захотела вернуться. Профессор, понятно, камень на шею и…
- В море?! – ахнула вторая.
Первая скорбно опустила глаза.
Через полчаса дамы обнаружили, что все их знакомые, знакомые знакомых, соседи и сослуживцы либо утопленники, либо безнадёжно травмированные морем люди.
Тогда, достав платочки, они приступили к родственникам.
- Свояченица моего двоюродного брата, - всхлипнула первая дама, - утонула, бедняжка, среди белого дня, при полном безветрии, в двух метрах от берега…
- Дорогая, я вас понимаю, - сказала вторая. – Недавно мы схоронили шурина дяди по отцовской линии – не догадался защемить нос, когда нырял за крабом, и вот, пожалуйста…
- А люди едут к морю, - вздохнула первая дама. – Рассчитывают поправить здоровье.
- Безобразие! – решительно сказала вторая. – Не санатории здесь надо строить, а крематории.
К вечеру дамы, наконец, утонули. Первую схватило судорогой. Вторая забыла, что находится под водой, и глубоко вздохнула.
На Черноморском побережье стало как-то безопаснее.

[demiurg]

(3) ОН НАЧАЛ ПЕРВЫЙ

В нашем дворе дрались двое мальчишек. Один лежал на земле, а второй сидел на животе у поверженного и старался выковырнуть ему глаз. Господи, до чего же скверные пошли дети! Ведь вот в наше время всё было по-другому. Нет, конечно, мы тоже дрались. Но всё-таки глаза не выковыривали. Откуда в них эта жестокость? Ишь, что делает, негодяй, - схватил за волосы и стучит головой об землю. А второй тоже хорош – нечего сказать! Изловчился и укусил верхнего за палец.
- Да разнимите их! – сказала соседка из четвёртого подъезда. – Вы же мужчина.
Ну, я растащил мальчишек, хотя у них, наверное, есть отцы, и это не моё дело.
- Ты зачем ему глаз выковыриваешь? - сказал я верхнему. – У-у, варвар!
- А что! – крикнул бывший верхний. – Он первый начал! – и пнул бывшего нижнего.
Нижний прицелился и плюнул верхнему на подбородок. И началось…
Я оттрепал их за уши, заставил помириться и пошёл домой.
Жена встретила меня слезами.
- Брыкин опять вымазал дверные ручки олифой! – рыдая, сказала она.
- Ах, так! – прорычал я и выхватил из кармана нож. Я побежал на кухню, отрезал шнур от брыкинской плитки, неслышно подкрался к дверям его комнаты и прочно закрутил их, использовав скобки для висячего замка.
Потом отошёл в сторону и крикнул:
- Горим!
Брыкин со всего размаху ударился о дверь и, подвывая, заметался по комнате.
А мы с женой сели пить чай.
Пока мы пили чай, Брыкин просунул в щель ножовку, перепилил провод, выкатил в коридор пылесос, включил его на обратный ход и вдул нам через замочную скважину полтора килограмма пыли.
Я ощупью выбрался из комнаты, поймал кошку Брыкина и выбросил её в мусоропровод.
Брыкин метнулся к себе, нажал каку-то кнопку – и у нас разом полопались все лампочки в люстре.
Тогда, не говоря ни слова, я выбежал во двор, сбил замок с гаража Брыкина и проткнул вилкой все четыре колеса у его «Москвича». Потом немного подумал и выпустил из бачка бензин. В конце концов, он первый начал.

[demiurg]

(4) БЕСКОРЫСТНЫЙ ГЕНА


***

Познакомились мы при следующих обстоятельствах.

У меня потекла раковина в совмещённом санузле. Закапало откуда-то из-под неё. Снизу. Причём довольно энергично.

Я сходил в домоуправление и записал там в большой амбарной книге: дескать, так и так - течёт. Примите срочные меры.

А под раковину примостил пока двадцатилитровую эмалированную кастрюлю, купленную в хозтоварах для засолки огурцов.

Я знал по опыту, что слесарь всё равно не придёт, но совесть моя, по крайней мере, была теперь чиста.

Слесарь, однако, пришёл. На следующее же утро. Это был, я думаю, исторический факт в деятельности нашего домоуправления, который следовало отметить большим торжественным собранием и банкетом.

Звали слесаря Гена. Он был невысоким крепким парнем, с широким лицом и открытым взглядом.

Пока Гена стучал в санузле ключами, я варил на кухне кофе и мучился сомнениями. Слесарю полагалось заплатить три рубля - это я знал. Нет, я не суммировал в голове трёшки, которые он может насшибать за день, и не скрежетал зубами при мысли, что заработок его получится выше профессорского. Просто мне никому ещё не приходилось давать "в лапу" и я заранее умирал от стыда.

Наконец я решил попытаться оттянуть это момент, самортизировать его, что ли, и когда Гена вышел из ванной, протирая ветошью руки, - я фальшивым панибратским тоном сказал:

- Ну что, старик, может, по чашечке кофе?

Гена охотно принял приглашение.

Не снял телогрейки, он сел к журнальному столику, заглянул в чашку и спросил:

- Растворимый?

- Нет. Покупаю в зёрнах и перемалываю.

- О! - сказал Гена. - ак в лучших домах Лондона. А растворимый барахло. Им только пашок грудничкам присыпать.

Гена оказался интересным собеседником. Он, как выяснилось, служил много лет в торговом флоте, избороздил чуть ли не все моря и океаны, побывал и в Гонконге и в Сингапуре. Особенно красочно Гена рассказывал про то, как гулял, возвращаясь из загранки с большими деньгами. Прямо с причала он ехал, бывало, в лучший ресторан Владивостока - один на шести "Волгах". В первом такси сидел сам Гена, во втором лежал его чемодан, в третьем - фуражка, в четвёртом - пальто, в пятом - перчатки. Шестая машина была пустой - на случай, если Гена встретит по дороге хорошего кореша или знакомую девицу.

Потом Гена поинтересовался моими занятиями.

- А ты что, дед, - спросил он, - во вторую смену вкалываешь? (Он называл меня, почему-то, не старик, а дед. Наверное, это считалось более современным.)

Пришлось сказать, что я писатель и работаю, в основном, дома.

Гена это сообщение воспринял спокойно. Даже не поинтересовался, сколько я зарабатываю. Мои знакомые инженеры спрашивают про гонорар, как правило, на второй минуте разговора.

- Ну, вот за эту, допустим, книжку, - говорят они, - сколько тебе, если не секрет, заплатили?

А услышав сумму, наморщивают лбы и так, с наморщенными лбами, сидят уже до конца, подсчитывая, очевидно, сколько же это я зарабатываю в год, в месяц, в неделю и в день.

Гена же только сказал: "Тоже хлеб. Дашь потом что-нибудь почитать", - и этим покорил меня окончательно.

Расставались мы приятелями.

- Дед, - сказал Гена, - ты мне не займёшь трёшку до вечера? Крановщика надо подмазать - он нам трубы обещал из траншеи выдернуть.

- О чём разговор! - заторопился я, доставая из кармана заранее приготовленную трёшку. - О чём разговор.

"Ну вот и славно, - подумал я. - Вот само собой и разрешилось."


***

...Вечером, совершенно неожиданно, Гена принёс деньги.

Я попытался было отказаться от них, но Гена запротестовал:

- Да ты что! Скотина я разве - с корешей брать.

- Кто это был? - спросила жена.

- Представь себе, - я растерянно вертел в руках тройку, - утрешний слесарь... Занял у меня денег, я уж думал - с концом, а вот пожалуйста. аже обиделся: с друзей, говорит, не беру... Мы тут, видишь ли, выпили кофе, поговорили по душам...

- О, да ты демократ, - сказала жена.

- Напрасно смеёшься! - обиделся я. - Человека не оскорбили чаевыми, не отодвинули от себя сразу - и он сумел это оценить. Вот тебе, кстати, наглядное доказательство.


***

На следующее утро, в половине седьмого, кто-то позвонил у наших дверей.

Жена, накинув халатик, пошла открывать.

- Там к тебе, очевидно, - сказала она, вернувшись.

Из-за плеча жены возникла честная физиономия слесаря Гены.

- Не разбудил я тебя, дед? - спросил он.

- В самый раз, - малодушно соврал я, - кутаясь в одеяло, как индеец, - только что собирались вставать.

- Кофейку заварим? - улыбнулся Гена. - Вчера с крановщиком поддали - голова трещит, ужас!

Жена прнесла нам кофе и обратно ушла на кухню.

Она молчала, но было заметно, что её не очень радует столь ранний визит.

От Гены это недовольство не укрылось. н проводил жену насмешливым взглядом и заговорщически подмигнул мне:

- Видал, как хвостом крутит?.. Ты подвинти ей гайки, дед.

- Да нет, она, в общем, ничего, - заступился я за жену, - она добрая.

- Всё равно подвинти, - сказал Гена. - для профилактики... У меня корень один есть - большой специалист по профилактике. Утром проснётся - как врежет своей Мане промеж глаз. Она ещё сонная, понял? А он ка-а-ак врежет!.. Та очухается: "За что, Толя?" Молчи, говорит, зараза! Знал бы за что - убил бы!..

Ушёл Гена без пятнадцати восемь.

Я предлагал выпить по шестой чашке, но он отказался.

- Побегу, - сказал. - А то домоуправ опять хай поднимет.


***

На второй день Гена заявился ко мне часов в одиннадцать. Жена, слава богу, была уже на работе.

- Дед, - сказал Гена, - я упаду здесь у тебя?

- В каком смысле? - напугался я.

- Ну, бякнусь, - пояснил Гена. - Часа на полтора. В дежурке нельзя - техник застукает. А у меня - веришь? - голова как пивной котёл. И ноги дрожат... Ты мне брось какой-нибудь половичок.

Я поставил ему раскладушку. Хотел кинуть сверху матрац, но Гена отказался. Прямо в сапогах он повалился на раскладушку, сказал: "Заделаешь потом кофейку, ладно?" - и через секунду уже храпел, как целый матросский кубрик.

Я попытался под этот аккомпанемент осторожно стучать на машинке, но скоро вынужден был отказаться. При каждом ударе Гена дико взмыкивал, скрипел зубом и отталкивал кого-то короткопалыми руками. Наверное, Гене снились обступившие его скелеты.

Я пожалел Гену, закрыл машинку и ушёл на кухню.


***

На третий день Гена заскочил ко мне после полудня. Жена, на сей раз, оказалась дома.

Гена был энергичен, возбуждён, глаза его азартно блестели.

- Дед, воды нет! - в рифму сообщил он. - Покрути-ка краны.

Я покрутил - воды, действительно, не было.

- Давай пятёрку - сейчас будет! - сказал Гена. - Колодец, понял, засорился. И крышу заело. А мы тут самосвал поймали - зацепим её проволокой, дёрнем - и порядок!..

- Да, - задержался он на пороге, - пятёрку без отдачи - не обижайся. На общую пользу, дед. Со всего подъезда по двадцатнику собирать - это сколько время понадобится! А самосвал ждать не будет.

Через двадцать минут вода, правда, побежала.

А ещё через полчаса вернулся Гена. В руке он сжимал полбутылки "Солнцедара".

- Вмажешь, дед? - спросил он. - Твоя доля осталась... А мне пусть старуха кофейку сварит. Для бодрости.

Пришлось выпить "Солнцедар", чтобы не обижать Гену. Сначала я рассчитывал только пригубить, а остальное Гене же и выпоить. Но он даже заикнуться мне об этом не позволил.

- Дед, не придуривайся, - оскорблённо сказал он. - Тебе тут самому мало, а мы уже и так по полторы бутылки засадили...


***

- Слушай, - задумчиво сказала жена, когда Гена ушёл. - Я понимаю, это не очень красиво выглядит, но попробуй занять ему денег. Нет, я не про трёшки говорю. Займи сразу побольше - есть такой способ отвязаться.

Так я и поступил.

На другой день, когда Гена заскочил ко мне перехватить рубль, я отворачивая глаза, протянул ему четвертную - под предлогом, что мелких нет.

Гена исчез на целую неделю, и мы было уже вздохнули с облегчением.

Но в следующее воскресенье я случайно встретил его на улице. На Гене был роскошный японский плащ, пёстрый шарфик и кожаная короткополая шляпа.

- Дед! - радостно кинулся он ко мне. - Ты где пропадаешь? Я два раза уже к тебе заходил - и всё мимо. - Он достал из кармана пачку денег и отсчитал двадцать пять рублей. - Держи, пока есть. А то я, после премии, отгул взял на четыре дня: начну гудеть - тогда пиши пропало.

Я принёс деньги домой и молча выложил на стол.

Жена вопросительно вскинула на меня глаза. Я кивнул.

Это - конец! - бледнея, сказала она...


***

В понедельник жену подозрительно срочно отправили в длительную командировку. Она прибежала домой - собраться, и глаза её сияли свежо и молодо. Она даже напевала что-то негромко, укладывая чемодан.

Никогда мы ещё так легко не расставались.

Я проводил её в аэропорт и возвращался домой затемно.

На углу моего дома буфетчица выталкивала из "Гадюшника" запозднившуюся компанию. Над дверью "Гадюшника" горела лампочка, и в тусклом свете её я узнал в одном из гуляк ену. Гена прижимал к груди три бутылки уже знакомого мне "Солнцедара".

На всякий случай я укрылся за телеграфным столбом.

- Ладно, парни, пусть она застрелится! - бодро говорил собутыльникам Гена. - Есть куда пойти... Тут у меня рядом один корень живёт - вот такой мужик. Свой в доску. Баба у него, правда, отрава, но он её сегодня в отпуск проводил...

Я поднял воротник, покрепче надвинул шляпу и пошёл ночевать на вокзал.

[demiurg]

Продолжение следует...

[*Optimistique*]

Хороший писатель. Вы случайно не лично с ним были знакомы?

[4everlasting]

Здорово

[Илья]

Честно говоря, я больше люблю не юмористические рассказы Самохина, а его серьезную прозу (хотя это совсем не значит, что у него в серьезных книгах нет юмора). Самая яркая черта у него - искренность. Думаю, что в его книгах создан неповторимый образ времени - как тяжелого послевоенного, так и относительно благополучного, но уже грозящего новыми опасностями "застойного".
Мой отец последний раз встречался с Н. Самохиным в Москве в 1989 году. Николай Яковлевич был тогда обеспокоен мрачной московской обстановкой того времени, прежде всего - тем, что происходило тогда с интеллигенцией, ее озлоблением и глубоким нравственным кризисом. Несмотря на критическое отношение писателя к советской жизни, "новая ложь" была для него хуже старой.

[Wild]

обижаете, как же забыт. Дома книга с его рассказами, перечитываю, когда грустно на душе. Человек, живо передавший советскую эпоху со своими заморочками. А вот серьезного у него ничего не читала.

[Илья]

обижаете, как же забыт. Дома книга с его рассказами, перечитываю, когда грустно на душе. Человек, живо передавший советскую эпоху со своими заморочками. А вот серьезного у него ничего не читала.

Ну "Сходить на войну" или "Наследство" - очень серьезные и сильные повести. О войне и послевоенном времени. Написаны без лакировки с одной стороны и без надуманного драматизма и ложного обличительного пафоса с другой - весь драматизм подлинный.
"Герой" - повесть о собаке. Очень своеобразная. Но, впрочем, я считаю, Троепольского в этой области никто никогда не превосходил и, вероятно, не превзойдет.
"Где-то в городе, на окраине" - хорошая повесть о послевоенном детстве на рабочей окраине - и школа, и драки, и блатные, и первая любовь...

Полегче читается "Так близко, так далеко" - дачная жизнь 70-х годов, первые ростки массовой автомобилизации - с юмором.

А больше всего мне запомнилась повесть "Коля, Оля, Толя и Володя здесь были" - про туристическую поездку двух докторов наук из Академгородка, дочери одного из них и писателя на Курильские острова. В детстве я эту книгу без конца перечитывал, сейчас уже трудновато - другое время. Я сейчас вообще преимущественно американскую литературу читаю первой половины XX века - близко, знаете ли.

[Илья]

*****
Н. Самохин

(5) ЛЕТО СОЛНЕЧНОГО ЗАТМЕНИЯ



Не умею выдумывать — вот какая беда. В смысле — сочинять. Хотя сочинительство и хлеб мой насущный, и занятие вполне почтенное. Да и само слово «сочинитель» едва ли не древнее и понятнее позднейшего «литератор». Но вот... не могу. Сколько раз порывался я начать повествование как-нибудь этак: «Иван Иванович проснулся утром, напился кофию, надел архалук и поехал на Бежин луг...» — и всегда терпел крах. Потому что не знаю никакого Ивана Ивановича. Не встречал. С ним вместе не служил. И не могу представить ни его кофия, ни его судьбы. Худо-бедно я знаю себя. Худо-бедно — тех, с кем соприкасался плечами, чью жизнь, чьи истории наблюдал с близкого расстояния. Но этого, говорят, мало. Надобно уметь представлять. Один мой приятель, известный литератор (я его глубоко уважаю), прямо-таки на теоретическом уровне доказывает: пока человек пишет только о себе, о своей жене, теще, соседе, о ближних, — он еще не писатель, а так... зарисовывальщик. И лишь когда он проникнет в душу дальнего, неизвестного — вот тогда заработает право носить высокое звание российского литератора. Да бог бы с ней, с теорией. Теорий-то разных много. Практика бьет — вот в чем дело. Другой раз — прямо наотмашь.
Написал как-то о знакомых дураках. Они себя — дураки дураками — а узнали. И в крик: оклеветал! Ладно — дураки: что с них взять? О генерале знакомом написал — умном, интеллигентном. С симпатией и сочувствием написал. Про то, как он двух мужиков не смог прокормить. Такие, извиняюсь, глоты попались — чуть по миру его не пустили. Так вот, мужики — ничего, а генерал обиделся. Да так крепко, что подговорил других генералов — и пошли они на меня войной. Мать честная! Года два, однако, в осаде держали. Фронт развернули от Москвы до Охотского моря.
Если память мне не изменяет, именно после этой кровопролитной кампании я сделал последнюю отчаянную попытку научиться писать по рецепту моего друга-теоретика. Ну да, после нее... Об этой попытке хочу рассказать отдельно. Для чего? Да хотя бы в назидание — прежде всего самому себе.
Итак, безумно жарким летом, в памятный год полного солнечного затмения, сбежал я на дачу. Сбежал от городского варева, от суеты, телефонных звонков, собраний, от позарез необходимых, а чаще всего вовсе не нужных встреч, от бесконечных «надо», — сбежал, чтобы наконец-то сгрести в кучу расползшиеся, растерзанные мысли и спокойно поработать. Пусть даже не написать что-то, начав и кончив, а хоть зацепиться за работу, заболеть ею, повесить этот сладкий груз на душу. Чтобы лежала потом на краешке стола спасительная стопочка бумаги — и гипнотизировала, укоряла, тянула к себе, как магнит. Ну, и была, как уже говорилось, спецустановка: сочинять! Завеситься, закрыться, зажмуриться. Не увлекаться — тьфу, тьфу! — ни злободневностью, ни близлежащестью. «Иван Иванович проснулся утром...» — и все. И шабаш!
Условия на даче у меня были завидные. Настолько, что я сам себе завидовал.
Два лета назад я возроптал. «Что же это, — сказал домашним, — вы везде живете, а я нигде. Давайте пригородим хоть какой-никакой пенальчик, метра на полтора-два, пусть в одну дощечку. Лишь бы столик вошел да раскладушка — мне больше не надо». Тесть, обстоятельный человек, идею «пенальчика» категорически отверг. «Еще городушек мы не городили, — сказал. — Давай уж тогда второй этаж строить». И соорудили мы с ним в ударном порядке, за месяц моего отпуска, «голубятенку»-мансардочку на десять квадратов. Построили любовно, стены ничем оклеивать не стали, чтобы держался постоянно в «голубятенке» запах строганого дерева. Я сам сколотил стол — по собственному вкусу: просторный и прочный. Оборудовал лежанку. Повесил на стенку незамысловатую поделку одного любителя — церквушку, отчеканенную по жести, на обожженной до черноты — под старину — доске. Привез из города полуоблысевшую медвежью шкуру — давний подарок забайкальских друзей-охотников...
Но тут кончился мой отпуск.
Осталось только полюбоваться «голубятенкой» и вздохнуть: ничего, будет еще впереди лето.
Однако миновало следующее лето, прошло еще одно, а засесть в мансарде так и не удавалось Раз в две, а то и в три недели я приезжал на дачу с ночевкой, открывал «голубятенку» — и под сердцем у меня тотчас же возникал тонкий скулеж. Пустым стоял мой уголок. Не сроднился я с ним вымученным словом. Не обжил бессонным трудом.
Мне трудно передать это состояние. Я ведь, в общем-то, не бездельничал. Работал. Случалось, и напряженно. Но вот здесь... Возможно, меня понял бы тот редкостный, уникальный даже, автолюбитель, если только он существует на свете, который купил машину, но за много лет так ни разу на ней и не прокатился. Хотя никто ему этого не запрещает, и водить он умеет, и права у него в порядке Но ему лишь изредка удается переночевать рядом с ней в гараже, и он скулит там, поглаживая в темноте холодный, неотзывчивый бампер.
И вот я вырвался. Приехал не скулящим ночлежником, а постоянным жильцом, хозяином и работником.
Я разложил на столе бумагу, записные книжки, наброски, начала. Погрузил босые ноги в редкий медвежий мех, вздохнул полной грудью: «Наконец-то!»
А работа вдруг не пошла.
Она и не могла пойти, при той, искусственной, установке. Теперь-то понимаю Но тогда я подумал, что просто меня подкараулил некстати очередной период «детоубийства» — когда все, найденное с утра и казавшееся ярким, глубоким, точным, к вечеру становится плоским, бездарным, постыдным и ты — «слуга чернильницы пузатой, лишенный божьего огня!..» — рвешь в клочья написанное за день. Освободиться, скорее освободиться! — чтоб утром «замысел внезапный пронзил, как молния, меня».
Я сразу поставил диагноз болезни, но недооценил силы приступа. Подумал, переболею день, другой, третий, наконец, — и отпустит. С утра, «пронзенный замыслом внезапным», я усаживал себя к столу. Вечером, отчаявшись, рвал жалкие странички, рвал мелко — «не было! не было!», — спускался с «голубятенки» и, независимо продефилировав мимо супруги (ее всегда очень расстраивают мои «детоубийственные» периоды), высеивал написанное в уборную. Бумажки летели во тьму зева беззвучными новогодними снежинками.
Так продолжалось недели полторы, пока, топча этот несуразный маршрут, я не вытоптал злобно колющую мысль. «Вот место, которого достойны все твои сочинения. Все, все! — не пытайся защититься прошлым». Прошлым защищаться бесполезно. Другие могут защитить тебя, сам же перед собой ты беспомощен и наг. Сколько не перелистывай страницы когда-то написанных тобой книг, сколько ни вспоминай добрые рецензии — легче не станет Ты пуст сейчас — и это главное. Пуст сей час — и, значит, бездарен навеки.
Я стал уходить на Обь. Говорил себе: отдыхай, раз не пишется. Отдыхай, чего маешься? Лето проходит.
Обь протекала в километре от ворот дачного кооператива. Она делилась здесь на собственно Обь и обводной канал, ведущий к шлюзам. Укрощенная жарой река выглядела жалко. Языки песчаных отмелей вылизывали ее почти до середины. Красный буй пьяно мотал башкой на мелководье.
Выше, за плотиной, цвело Обское море. Продукты цветения переливались через шлюзы в нижний бьеф, истолченные в мельчайшую взвесь, ровно зеленили воду.
В будние дни на пляже было пусто. Кружили чайки, да звонкими голосами сквернословили облепившие буй дети — компания хулиганистых пацанов из ближней деревни Нижней Ельцовки. Они пытались положить его на бок и удержать в таком положении. Буй выпрямлялся ленивым ванькой-встанькой.
«Чего тут поворачивать то на юг? — думал я, глядя на обезвоженную реку — Часть какого стока?»
Раскаленный добела песочек жег меня снаружи. Тоска грызла изнутри.
Это неправда, что нет мук сильнее муки слова. Есть. Мука бессловесности, каменной немоты. Камень — тяжелый, горячий, набухающий, словно квашня, — распирал мою грудь. Мне страшно было заплыть: казалось, я сразу пойду ко дну, как жернов, — никаких колосников к ногам привязывать не потребуется.
И я не выдержал. Однажды утром позорно бежал с дачи, громко проклиная неповинную «голубятенку».
Уже за калиткой догнала меня теща. Теща гналась за мной, задыхаясь и кренясь набок под тяжестью полутораведерной сумки с помидорами.
— Хоть помидорчиков увези домой, — сказала. — Чего там есть-то будешь?
И тут лишь я обнаружил, что убегаю босиком. Я повесил сумку на штакетник, вернулся в «голубятенку», надел туфли.
Неожиданных союзников моего бегства ниспослало мне провидение. Сразу же за воротами кооператива вдруг остановился обогнавший меня служебный автобусик, призывно бибикнул и раскрыл дверцы.
— В город? — спросил я, запрыгнув в салон.
Молчание было мне ответом.
Странные, окаменелые люди сидели на скамейках, расположенных вдоль бортов автобуса, — двое мужчин и две женщины. Напряжены были их спины, не касавшиеся стенок, неподвижны руки, впаянные в скамейки, запечатаны уста. Остановившимися, скорбными, как мне показалось, глазами смотрели они все на огромный холодильник, стоявший между ними. Так сидят родные и близкие в катафалке, возле гроба покойного.
Мне сделалось не по себе. Представилось на минуту, что там, внутри, лежит убиенный младенец — и эти люди, по причине сокрушительной жары, спешат увезти его домой замороженным Чушь какая! Я аж головой затряс, отгоняя жуткое видение.. Да нет, наверное, все-таки что-нибудь полегче. Возможно, у них сгорела дача, и холодильник — единственное, что успели они выхватить из огня. Вот и сидят теперь с похоронными лицами. Да! Но как они втащили в автобус такую громадину? Я оглянулся украдкой и — царица небесная! — увидел в задней стене автобуса широкую двустворчатую дверь. Это был на самом деле катафалк!
В гробовом молчании доскреблись мы до города. Я тоже закаменел, не мог отлепить взгляда от блестящей ручки холодильника. Убиенный младенец окончательно завладел моим воображением. Господи! Только бы не распахнулись дверцы на какой-нибудь выбоинке!
Возле железнодорожного вокзала я вышел — дальше было не попутно Водитель зловещего «летучего голландца», такой же молчаливый и загадочный, как его пассажиры, принял мою трешку, не повернув головы. Я выпрыгнул прямо в привокзальную людскую сутолоку — и здесь только спала с моих глаз пелена. Я вдруг увидел то, что должен был увидеть, да, собственно, и увидел, в первую же минуту. Ведь они же просто удерживали коленями холодильник, чтобы не ерзал и не содрогался. Тридцать километров изо всех сил сдавливали его бока, упираясь окоченевшими руками и задами в скамейки. Боялись даже рты раскрыть, черти. Вот это выдержка!
Я рассмеялся. Я оттолкнулся от земли и зашагал, вольно помахивая руками этак сверху вниз, и оттого словно бы подлетывая при каждом шаге. И так я шагал, припархивая, пока меня не обожгла мысль «А чего это я машу двумя руками? В одной должна быть сумка!» Сумки не было. Елки палки! Полтора ведра отборных, ядреных, свеженьких — с куста — помидоров увозил в неизвестном направлении автобус призрак.
Да что же это такое? Да сколько же можно-то?!
Я опустился на ступеньку гастронома и, кажется, заплакал.
Не помидоры оплакивал я, — они оказались только последней каплей, переполнившей чашу, — а две недели, попусту спаленные в «голубятенке», высеянные в сортир мысли и чувства, обессиленную Обь и обессиленного себя, свою растрепанную душу, нелепую свою жизнь. Вся-вся виделась она мне нелепой — прошедшая, настоящая и будущая.
И, конечно, прозвучала надо мной сакраментальная фраза:
— Во как нарезался с утра, орелик! И ведь не молоденький — голова, гляди-ка, белая.
... Потом я лежал на диване, уткнувшись лицом в подушку. Маялся. И, как в кино, возник на пороге старый институтский друг. Преобразователь Севера, главный инженер некоего могучего строительного треста, он прилетел из Якутии (восемь часов лету с двумя посадками — полторы минуты экранного времени).
Сценарий нашей встречи через многие годы, может быть десятилетия, мысленно был написан мною давно, еще на последнем курсе института, когда одолел меня зуд писательства и я смутно прозрел свою будущую судьбу. Друг — по сценарию — заявлялся глубокой ночью и непременно зимой. Зима нужна была для колорита собачьи унты (на друге), кухлянка, сосульки в бороде (за полторы минуты экранного времени сосульки конечно же не успевали растаять). А вот я. На мне вязаная рубашка, горло укутано шейным платком, лицо бледное, под глазами темные круги, виски пробила благородная седина. Я, понятно, не спал всю ночь, я работал. Настольная лампа освещает небрежно отброшенные испещренные страницы и ту, почти девственную, на которой дымится очередная недописанная фраза. Мы молчим, не торопимся начать разговор. Я достаю из буфета початую бутылку коньяка, две рюмки, ставлю на край стола. Сильный мой друг — землепроходец, большой начальник — выщипывает сосульки из бороды, уважительно косится на результаты моего ночного бдения. Там — мудрость, там — прозрения и пророчества, там, возможно, — ответы на вопросы, которые мучают и его в бессонные ночи.
Я не узнал друга. Он стоял передо мной — не в унтах и кухлянке — в хорошо пригнанном джинсовом костюме, гладко выбритый, моложавый, стройный, подсушенный холодным северным солнцем. Умные глаза его смотрели твердо и превосходительно. Современный энергичный руководитель, технократ, ворочающий многомиллионным делом.
И сутулился перед ним я: мятые дачные брючишки, сползшие на бедра, бледная полоска живота — между ними и куцей рубашкой, седые, всклокоченные волосы, не круги, а мешки под глазами. И не было у меня мудрых страниц, все мои прозрения и пророчества, изодранные в мелкие клочья, покоились... не хочется лишний раз повторять где. И коньяка у меня не было, и ни корки хлеба в доме, и помидоры свои я забыл в катафалке.
Марочный коньяк, копченую колбасу, сыр «рокфор» и банку крабов достал друг — из элегантнейшего чемодана натуральной кожи. Практичный человек и богатый северянин, он сразу после прилета нанес визит в ресторан аэропорта, а уж потом отправился ко мне.
Через полчаса, когда в бутылке заметно поубавилось, друг, наслушавшись моих жалоб, насмешливо процитировал:
— Пиши про рожь, но больше про кобыл...
И завелся. Вскочил. Стал ходить по комнате — прямой, резкий.
— Про жизнь пиши! Про нашу жизнь! Про вчерашнюю и сегодняшнюю. Про восторги и победы, про срам и стыд!.. Про меня! — Он остановился, ударил руками в грудь. — Чем я не герой книги?.. Пиши про себя! Напишешь о себе — расскажешь о времени. Если ты не слеп и глух и не только собственные драгоценные сопли способен размазывать по дряблым щекам!
И это было лучшее, что успел сказать мне друг до начала солнечного затмения.
Через несколько минут — привыкший доверять не эмоциям, а расчету — он уже конструировал мою судьбу на оставшиеся годы соединял достоинства моего пера с разными жанрами — фантастикой, драматургией, критическими эссе, — проигрывал варианты и оценивал перспективы. И далеко-далеко где-то бледнело и таяло единственно верное — «Пиши про рожь.. Пиши про жизнь».
Затмение меня спасло.
Мы наблюдали его с балкона. Закопченных стеклышек у нас не было, пришлось воспользоваться моими рентгеновскими снимками. Другу достались шейные позвонки, угнетенные застарелым остеохондрозом. Себе я взял снимок крестца и тазобедренных суставов, где свил гнездо остеохондроз помоложе.
Красное, убывающее солнце просвечивало меня насквозь. Розовели, поджаривались бледные косточки малопочтенной части моего организма.
Потом солнце закрылось совсем — и меня не стало.
Холодный горний ветер мягко и мощно промчался, словно долгий выдох Вселенной.
Далеко внизу неслышно колыхнулась листва на деревьях, белой ножевой поземкой рванулась пыль по спортивной площадке.
Друг мой вздрогнул и поежился.
Легкие, бестелесные, парили мы над плоскими крышами панельных пятиэтажек, над травой и деревьями, над одинокой собакой, застывшей в стойке по непонятному зверю.
Мы плыли, мы возносились от мрака стремительно остывающей земли в ледяной мрак небес...

А сумку с помидорами я, оказывается, забыл на штакетнике, когда бегал в «голубятенку» обуваться.
Замаскировавшиеся кустом сирени, помидоры провисели там три дня и достигли идеальной степени зрелости.
Что ж, видно, и правда — «всякому овощу — свое время», и помидору, и замыслу…

[Тимми]

Почему же, Н. Самохин - забытый? С детства люблю и читаю: и рассказы и повести. Очень люблю цикл "Рассказы о прежней жизни". Хороша и повесть "Толя, Коля, Оля и Володя здесь были". Считаю, что САмохин - лучший писатель Н-ска за всю историю города! Он - наш классик!!

[demiurg]

Всем спасибо!

Я и не сомневался, что здесь отыщутся поклонники Н. Самохина. Но кроме прочего, надеялся, помещая его рассказы, что кто-то, незнакомый до сих пор с его творчеством, пополнит ряды поклонников.

to Илья: Творчество Н. Самохина противоречиво. Сам не прихожу в восторг от некоторых его "обличительных" юмористических рассказов, хотя есть среди них на редкость меткие (см. выше); особо хорош цикл про Пашкина-Кошкина. Но и в серьёзной его прозе не всё равноценно. Кое-что кажется мне слишком искуственным. А вот "Где-то в городе, на окраине" - на высоте. В своём роде шедевр.

[Dino Barren]

...честно говоря, не думал, что есть в нске любители и почитатели Н. Самохина.
Здорово!
Обожаю творчество Самохина, некоторые рассказы даже знаю наизусть, и в личном рейтинге писателей он стоит наряду с классиками российской прозы.